Вита Витренко - Вне зоны доступа
Он долго стоял на пороге, вглядываясь в дверной косяк, отметил, что белая краска уже облупилась там, где ручка, и ее следовало бы обновить, он слышал удаляющийся стук ее каблуков, как она поприветствовала кого-то в коридоре, стоял так и думал: «Неужели все? Я не чувствую, что все», а потом выполз на улицу и долго искал глазами какое-нибудь кафе.
Они были знакомы почти три года, и за это время она ни одним словом не дала понять, что намерена что-то менять в своей жизни. Он был уверен, что она довольна своим положением: ее муж руководил фирмой, у них, кажется, была большая квартира и даже няня — он не выспрашивал подробностей. На его смешную преподавательскую зарплату он не смог бы обеспечить ей и четверти того, что она имела. К тому же его жизнь тоже была давно устроена, жена несколько лет хотела ребенка, но ничего не получалось, она бегала по врачам, лечилась, пила гормоны — он не мог вдруг сказать ей: «Прости, у тебя не будет детей, потому что я оставляю тебя».
Да, он прекрасно знал, что их чайно-книжная связь не была какой-то проходящей интрижкой: они просто «попали», влипли друг в друга, как подошвы в раскаленный асфальт. Конечно, он думал о том, какое счастье было бы, будь они рядом всегда, но ни ее, ни свою жизнь нельзя было просто стереть ластиком или перечеркнуть.
«Что же делать, что делать?» — повторял он себе, отпивая маленькими глотками американо из стеклянной чашки. Во рту было горько, он всыпал в напиток пакетик сахара, второй, но горечь не уходила. Руки слегка дрожали, сегодня он еще ничего не ел, попросил принести сэндвич с сыром, жевал его, не чувствуя вкуса, запивал переслаженным кофе, и думал, как жить.
Вначале он решил не предпринимать ничего и дать ей остыть.
Но прошел день, второй, третий, неделя. Она все так же не реагировала на его звонки и смс, на просьбы поговорить и объясниться. Он был потрясен ее реакцией: ему-то казалось, что его жизнь за пределами сорока метров старой хрущевки не имеет для нее никакого значения, а вышло вот как. Самое сложное, что со всем этим внутренним адом, неостанавливающейся мельницей мыслей и воспоминаний, необходимо было продолжать обыденное: приходить в университет, читать студентам лекции, терпеть гормональные бури жены, заботиться о ней, с кем-то беседовать, улаживать быт. Он то и дело спрашивал себя, радует ли его мысль о ребенке, раньше ведь он очень хотел детей, хотя со временем примирился даже как-то с осознанием, что у него их может не быть. Сейчас он не мог отыскать в себе и тени отцовских чувств, он был полностью раздавлен ощущением, что все рушится и нет никакого выхода.
Постепенно метания стали угасать, внутри выросла даже какая-то агрессия против нее — вот ты, оказывается, какая, вот чего стоило все, что было у нас общего, и на волне этой внутренней злости он отвез ключ и бросил в почтовый ящик в подъезде, уведомив ее смс. Вскоре, однако, агрессия и обида утихли, и тоска по ней, по ее образу, голосу, запаху, по ее мягкости, ее переливающейся нежности вытеснила все другие чувства.
Он привык жить с этой тоской, просыпался с ней, пил обжигающий чай, погружаясь в нее еще глубже, ехал в метро, безучастный ко всему, потухший, с невнимательным взглядом, и даже когда занимался любимым — читал, серое уныние царапало ему сердце. Это не было какой-то хандрой на погоду или тяжелой депрессией — нет, тоска стала частью его самого, каким-то особенным органом, без которого он и жизни уже не представлял, и впервые выбил его из привычного состояния крик его сына. Крик означал жизнь. С тоской или без тоски, нужно было жить дальше.
Она очень любила заполнять бланки. На нее ложилось много всякой рутинной бумажной работы, но больше всего ей нравилось вписывать аккуратным почерком цифры и буквы в пустые строки, водить, надавливая, тонким стержнем по белому листу бумаги — ей казалось, что так она заполняет пустоту, слепую пустоту вселенной. Иногда она просто сидела и водила ручкой по тетрадному листу: ставила ровные палочки и кружочки, представляя, что пишет ему послание на каком-то только им двоим известном языке. Как много ей хотелось высказать и объяснить ему! Признания вперемешку с претензиями, эмоции и логические доводы, просьбы и обиды, все крутилось в ее голове бурным водоворотом, но она была еще слишком потрясена, чтобы встретиться с ним.
В ее мыслях вопросы в стиле «Как он мог?» накладывались на злость на себя: почему она не начала разговор первой, кто сказал, что это непременно должен делать мужчина? А сейчас уже слишком поздно, поздно что-то менять. Ее бурная реакция удивляла ее саму, она скучала по нему невероятно, но в тот момент, когда решила принять все случившееся, он опустил ключи в почтовый ящик. День проходил за днем, она водила по бумаге ручкой, стучала по клавиатуре компьютера, что-то считала, писала отчеты; постепенно тени сошли с ее лица и кожа снова начала излучать легкое сияние, но улыбалась она теперь редко, и улыбка была ненастоящей, кукольной. Впрочем, этого никто не заметил: муж давно не обращал внимания на ее улыбку, а с дочкой она была по-прежнему ласкова, да и видела ее все реже, девочка росла.
Долго она не решалась зайти в их обитель тепла и света, хотя уже приняла решение подготовить квартиру к сдаче. Наконец (прошло уже несколько месяцев) она приехала, полная решимости, но увидала на столе «его» чашку, которую он в суете забыл вымыть и поставить на полку, и, упав на колени, отчаянно зарыдала. Она вспомнила, как держал он эту чашку с синим ободком в последнюю их встречу, когда ни он, ни она еще даже не догадывались, что их ждет, вспомнила его мягкий неторопливый голос, который каждой нотой отзывался в ее теле, тепло его рук и зашлась в еще большем приступе плача, но потом резко встала, умылась и, стиснув зубы, принялась за работу. Спустя два месяца квартира была сдана, и на их постели кто-то спал, чемоданы с «Роман-газетами» пришлось вынести к мусорнику, а чашки — те она спрятала в маленькую кладовку, наверное, они и по сей день там стоят.
Они встретились в Одессе спустя несколько лет. Оба отдыхали там с семьями, поэтому встреча вышла особенно неуютной. Он узнал ее первым: она сидела в прибрежном кафе за соседним столиком в соломенной шляпе с широкими полями, шляпу украшал немного нелепый розовый бант, и сарафан такого же цвета оголял ее загорелые плечи. Он замер от неожиданности: ведь он так долго искал ее в толпе в их родном городе, и все было напрасно, а тут она внезапно материализовалась из его мыслей, прямо у моря. Первой реакцией было — подбежать и обнять, потом он вспомнил, что жена и сын подойдут через пару минут, можно было просто встать и выйти — но его парализовало. И тогда она повернула голову и глаза их встретились. Они молча изучали друг друга, не в силах оторвать взгляда, и тут подошел ее муж — он впервые увидел этого высокого самоуверенного человека. Она смешалась и представила его супругу по имени-отчеству как старого знакомого и преподавателя университета, завязался ни к чему не обязывающий разговор — выяснилось, что они отдыхали в соседних санаториях, поделились впечатлениями, он познакомил ее со своей семьей. Было решено сдвинуть столики и устроить совместный обед — это придумал ее муж, которому не хватало праздника.
Кое-как он доковырял спагетти, она возила вилкой в салате, он заказал им обоим чай, но тот оказался отвратительно теплым. Им хотелось остаться наедине. Это казалось абсолютно невозможным, но, на их удачу, сын пожелал смотреть рыбок, под этим предлогом он встал из-за столика — и она смогла на минутку выскользнуть к нему. «Ты счастлива?» — все, что успел он спросить. «Нет», — честно призналась она.
Ночью он не мог заснуть, вспоминал, какого возраста у нее дочь, считал, сколько денег на его счету и размышлял, в какой город им лучше отправиться. Стройные логические цепочки все время нарушал какой-то банальный вопрос, например, дадут ли ему на кафедре хорошую рекомендацию, если он уйдет посреди года, сможет ли он увезти рыболовные снасти, как часто позволит жена видеться с сыном, если случится такой скандал — даже с условием, что он оставит ей квартиру… Он цеплялся за каждый вопрос и мусолил его до оскомины, потом засыпал беспокойным сном, вспоминая через дремоту главное: нужно сначала поговорить с нею. И как огромная, чудовищная тень нависала надо всем мысль: «Напрасно. Теперь все напрасно».
Она тоже не спала. Она думала о тех годах, которые они потеряли. О своей увядающей красоте, о сердце, которое разучилось чувствовать, о том, что жизнь в последнее время напоминала четкую работу часового механизма. Завел с утра колесико — и все слаженно, по плану, тик-так аж до самого вечера. Все здоровы — и то хорошо. Были маленькие радости, поездки, удачи, но того сияния внутри она не ощущала со времен обжигающего чая и книг. Она жалела о том, что тогда поступила столь опрометчиво, но потом начинала вспоминать — и обида снова накатывала на нее скользким комком. Это удивляло ее: прошло столько лет!
