Альмудена Грандес - Любовь в ритме танго
Я не осмеливалась поднять щеколду, как будто хотела оградить себя от ужасного зрелища, которое предстало перед моими глазами: кровь потоком лилась по телу молодой женщины, чья доверчивая улыбка скрывала скорби о своих ранах. Пальцы несчастной сжимали тунику, на верхней части которой до пояса расплылось темно-красное пятно, поразительно контрастировавшее с белизной двух бледных и непонятных шишек, лежащих на подносе, который она крепко держала рукой.
— Как ужасно! — Магда отреагировала на это мое восклицание взрывом хохота. — Кто эта несчастная?
— Святая Агеда, или святая Агата, как ее еще называют. Я хотела носить имя Агата, но меня так не назвали, потому что это не испанское имя.
— А кто с ней так поступил?
— Никто. Она сама.
— Но почему?
— Из любви к Богу, — ответила Магда.
Она закончила убирать цветочные урны и подозвала меня к себе, чтобы я ей помогла.
— Слушай, Агеда была очень кроткой девушкой, она очень беспокоилась о своей душе, но у нее была хорошая фигура, красивая большая грудь, которая ей очень мешала, ведь, выходя из дома, она замечала, что мужчины останавливаются и смотрят на нее, говорят любезности и всякие глупости. В один прекрасный день она задумалась, что больше всего привлекает в ней мужчин, и поняла — грудь! Это достоинство, видимо, мешало ее добродетели.
— И что было дальше?
— И так понятно… Она взяла нож, встала так…
Магда встала перед алтарем таким образом, что ее грудь осталась лежать на его поверхности, потом провела правой рукой по воздуху, имитируя направление удара ножом, — и бац — отрезала себе обе груди.
— Ой, как отвратительно! И она, конечно, умерла.
— Нет, она положила груди на поднос и, очень довольная, вышла на улицу, чтобы пойти в церковь и показать Богу, как сильна ее любовь и добродетель, именно эту сцену ты и видишь.
— И то, что у нее лежит на подносе, это ее груди? — я покачала головой, — но у них нет вершинок!
— М-да… Эту картину писал монах-бенедиктинец, и я не знаю, может быть, ему было трудно нарисовать соски. Тут он, конечно, ошибся, хотя, без сомнения, он не поскупился на кровь. Сурбаран изобразил Агеду без единой капли крови, а он тоже был монахом… Ну ладно, нам пора. Как тебе эта история?
— Не знаю.
— А мне она понравилась, и поэтому теперь я зовусь Агеда.
Я молча шла за ней к выходу, я хотела ей кое-что сказать, но не решалась. Потом я вдруг схватила ее за руку, да так, что она с удивлением посмотрела на меня.
— Что с тобой?
— Магда, пожалуйста… не отрезай себе груди.
— Малена, ты испугалась? Верно? — она обняла меня, потрепала по щеке и поцеловала в лоб, как будто я была ребенком. — Я была не права, что рассказала тебе эту историю, ты еще маленькая, чтобы понять ее, но… Но с кем мне говорить здесь, как не с тобой?
* * *Матушка Агеда всегда была такой. Она колебалась между светом и тенью, словно светлячок, неспособный сориентироваться. Она не умела балансировать между приступами веселья и меланхолии. Она была похожа на эквилибриста, хотя приступы меланхолии посещали ее все чаще и становились все продолжительнее. Шло время, и я чувствовала, что Магда двигается только потому, что это необходимо. Ее улыбка стала похожа на гипсовую маску и уже не обладала той живой радостью, как раньше.
Я ее любила, хотя понимала не все, что она говорила. Со временем дистанция между нами практически исчезла, хотя мне не всегда было легко с ней общаться. Магда пыталась понять меня, она как будто хотела сказать, что знает о моих слабостях и желаниях. Мне понадобилось много времени, чтобы под маской цинизма разглядеть ранимость тети, — качество, которое нас невероятно сближало. Я наблюдала за ней и размышляла, как так вышло, что она стала монахиней. В итоге я решила, что это случилось против ее воли, в результате шантажа, какой-то странной игры, где автор наблюдает за тем, насколько хорошо ей удастся скрыть свою сущность.
А еще я помню, как все началось. Мама взяла нас с собой за покупками, выбрала нам два одинаковых платья с отложным воротником, расшитых голубыми цветами, — такие платья покупают совсем еще маленьким девочкам. Потом мы примерили два английских пальто, темно-голубого цвета с большими пуговицами и бархатным воротником, тоже более подходящие маленьким детям. На следующий день, в субботу утром, мы надели обновки, мама собрала нас — она выглядела очень довольной — и сказала, что мы идем на свадьбу к тете Магде. Когда Рейна спросила, кто жених, мама ответила, что мы познакомимся с ним в церкви, еще она сказала, чтобы мы вели себя хорошо, потому что там будут влиятельные люди. Ни мой дедушка, ни дядя Томас, ни дядя Мигель, ни мой отец, который отвез нас на машине, не присутствовали на церемонии. Помню, Магда очень тихо подошла к алтарю, одетая в белое, но почему-то в полном одиночестве.
Недавно я нашла среди моих бумаг упоминание об этом событии. Магда стала невестой Бога 23 октября 1971 года. А 17 мая 1972 года она покинула монастырь, чтобы никогда больше туда не возвращаться.
* * *Я узнала о ее планах по чистой случайности благодаря цветам тыквы, которые были самыми чудными цветами из тех, которые мы обе собирали. Остальные члены нашей семьи всегда отказывались пробовать эти странные оранжевые мясистые бутоны с зелеными прожилками, которые я никогда не видела на кухне, пока однажды утром Магда, недавно вернувшаяся из Италии, не устроила необычную презентацию. Надев поверх блузки фартук, в который тетя облачалась, когда намеревалась что-нибудь пожарить, она опускала бутон в кляр, а потом посыпала небольшим количеством крупного перца, который дедушка называл, как правило, просто хорошей щепоткой. Никто, кроме Магды, съедавшей как минимум дюжину бутонов, которые в кипящем масле мистическим образом снова становились крепкими, к ним не притрагивался. Тогда мне было разрешено попробовать один из приготовленных бутонов, и я очень удивилась тому, что его вкус мне понравился. С этих пор каждое лето мы с Магдой старательно грабили огород, делили его на сектора, которые скрупулезно прочесывали. Мы тщательно осматривали цветки с каждого побега тыквы для того, чтобы потом ими закусить.
Весной, когда цвели вишни, мы в конце каждой недели ходили в Альмансилью. Этой традиции я никогда не понимала, так как мама, которая обычно не любила, чтобы мы куда-нибудь уходили, потому что дома становилось холодно и его приходилось долго протапливать, эту прогулку разрешала, называя ее «походом за вишнями». Мы гуляли между деревьями, такими некрасивыми, хрупкими и голыми летом, — вишни цветут всего две недели, потом облетают. В апреле деревья утопали в пышном море цветов с маленькими беленькими лепестками, своим видом напоминая нестриженных овец.
