Мария Фашсе - Правда по Виргинии
– Ты должна получить докторскую степень.
– В какой области?
– Докторскую степень, – повторила мама.
Она собрала пустые тарелки и салатницу и отнесла их на кухню.
– Тебе почистить персик?
– Нет, спасибо.
– Качамай? Тебе понравится. Тогда я заверну тебе с собой хлебную запеканку, которую ты обожаешь.
– Лучше не надо, спасибо; я и так уже поправилась. Я положила руку на живот. Мама критически посмотрела на меня и согласилась.
– А скоро приезжает этот мальчик, твой друг, колумбиец. И тебе надо носить трусы.
Трусы в мамином понимании должны быть большими и длинными, как у гимнастов или теннисистов. Они делают плоскими живот и ягодицы.
Мы спустились по лестнице и подошли к двери гаража, не включая свет. Мы шли по памяти, мама держала меня за руку. «Ей не хватает кошелька под мышкой и бабушкиных духов с запахом цветов», – подумала я. Я тоже буду водить Августина за руку?
– Ты посещаешь мессу?
– Да.
Мы обменялись поцелуями. Я не слышала, как закрылась дверь, но я и не оборачивалась: мама стояла там, провожая меня взглядом, пока я не пересеку проспект, возвращаясь в реальный мир.
На остановке я вспомнила еще одну вещь о моем отце: он не знал названий ни деревьев, ни птиц, ни столиц Африки и Азии, но выдумывал их для меня. Он считал, что уж лучше соврать, чем ничего не ответить.
А еще ему нравились карнавалы. Он весь год ждал парада на проспекте Маипу, не где-нибудь в центре, не на Гуалегуачу: парад в Банфилде. Три квартала, залитые светом, народ в маскарадных костюмах, гирлянды, барабанная музыка: может быть, именно таким представлял рай мой отец.
12
Диего рассматривал мои ноги, словно впервые видел меня обнаженной. Казалось, он удивлялся тому, что у нас, женщин, есть ноги. Зачем они нам нужны?
Я еще не сделала педикюр, я записалась на понедельник, чтобы не стыдно было разуться перед Сантьяго. Утром, пока принимала душ, я случайно ободрала ноготь на большом пальце ноги. Я положила ногу со здоровым ногтем на другую. Диего присел передо мной на корточки и своими большими руками положил мои ноги ровно. Он бросил взгляд на обрезанный коврик, разноцветные бумажки, исписанные салфетки, маркеры, газеты и журналы, разбросанные по полу.
– Ты осознаешь, что твой кругозор сужается? – улыбнулся он. – Раньше ты читала книги.
– Но я читала меньше и знала меньше. Все равно я читаю какие-то книги. Я снимаю ксерокс с нужных мне страниц и затем складываю их в папки с разными заметками по этим темам. Заметки, конечно, дают фрагментарное описание, но более широкое. Это как Интернет, хотя мне больше нравятся бумаги, я предпочитаю свои папки.
Я вдохнула воздух. Иногда такое со мной случалось: когда я столько наговорю, мне потом становится трудно выговаривать слова. Я говорила много и на одном дыхании, скороговоркой, которую я сама усложняла еще больше в процессе говорения. Этому меня тоже обучил Диего. С того времени, как мы стали встречаться, я поняла, что мне придется в любой момент поддерживать разговор; как те пациенты, которые периодически выполняют упражнения для того, чтобы разработать долго бывшую в неподвижности руку.
– Я ездила к маме, – сказала я.
– Как она?
– Хорошо. Передает тебе привет.
– А сейчас ты о чем пишешь? – спросил он, пока помогал мне собирать бумаги в папку.
– О снах.
– Не вижу Фрейда…
– У него все очень надуманно. Кроме того, я потеряла к нему всякое уважение после истории о Билли Вилдере.
– Какой истории?
– В тысяча девятьсот двадцати шестом году журналист Вилдер должен был взять у него интервью в Вене; его встретила женщина и пригласила пройти, и он смог рассмотреть приемную из зала, через дверь. Его внимание привлекло то, что диван был очень маленьким, и он понял, что все фрейдистские теории основаны на анализе лилипутов.
– То есть на нас они не работают? – засмеялся Диего и посмотрел на мои ноги, которые он держал в своих руках.
– И тут появился Фрейд с салфеткой на шее, он был Велдеру по пояс, и, когда Велдер сказал, что он журналист и хочет взять у него интервью, Фрейд его выгнал. Поэтому я предпочитаю Сакса.
– У тебя есть его книги?
– У меня есть парочка длинных статей и несколько рецензий. – Я показала ему заметку из «Нью-Йорк таймс»: на фотографии полный мужчина с белой бородой, почти лысый; три морщины, как шрамы, пересекают лоб, одет в белую футболку, в руках держит периодическую таблицу.
– Еще ему не нравилась музыка.
– Саксу?
– Нет, Фрейду.
Нам не хватает занавесок, подумала я. Но никто не будет смотреть на нас в это время, время сиесты и мыльных опер, к тому же Диего почти никогда не делает это на диване.
– Странно, что ты вернулся с работы так рано, – сказала я.
– Мне очень захотелось тебя увидеть.
Мы бы могли пережить второй медовый месяц. Мы бы могли наслаждаться тем, что вдвоем. По крайней мере Диего этим наслаждался. У меня же, напротив, было ощущение затишья перед бурей. Иногда я сильно скучала по Августину, большую часть времени на меня нападала какая-то непонятная тоска, что-то похожее на желание, чтобы Сантьяго в итоге не приехал.
Диего немного сжал губы, мускулы у него на лице напряглись, и он заморгал. Локон волос упал ему на лоб, он теребил ремешок своих часов. Я сняла их и положила на стол. Ему до сих пор трудно давалось начало. Я следовала его движениям, использовала моменты, когда он приближался ко мне, чтобы поцеловать его и начать.
Он внимательно осмотрел мои уши, сначала одно, затем другое.
– У тебя симметричные родинки. – Он потрогал их. – По одной на каждом ухе, еще на шее и на грудях, вот здесь.
– Никто никогда не обращал на это внимание, – соврала я и поцеловала его.
Он снял с меня очки, положил их к часам и отвел меня за руку в спальню, словно мы были детьми, словно он повел меня прогуляться или поиграть в свою комнату.
Джинсы с трудом сползли с моих бедер, я взяла его руки в свои и медленно опустила их себе на лодыжки, разула одну ногу, затем вторую.
Это Диего делал лучше всех: казалось, на фалангах пальцев у него есть маленькие компасы, поэтому они прекрасно знали, куда двигаться. Я понимала, что люблю ощущение, которое возникает после его прикосновений.
– Если ты когда-нибудь уйдешь, – однажды сказала я ему, – оставь мне свою руку.
– Нет, – поправил он меня, – либо весь я, либо ничего.
– Скажи мне, – сказал Диего.
– Что ты хочешь, чтобы я тебе сказала?
– Что-нибудь.
Это была своеобразная игра. Диего нравился мой голос после занятий любовью, поэтому он всегда пытался заставить меня разговаривать.
– Ты заметила?
