Лайонел Шрайвер - Цена нелюбви
Проснувшись, как обычно, в 6.30 8 апреля 1999 года, я еще не предчувствовала, что выделю этот день недели курсивом. Я выбрала блузку, которую редко надевала; ты склонился надо мной, когда я застегивала ее перед зеркалом, и сказал, что, может, мне не нравится это признавать, но розовый цвет мне очень идет, и поцеловал меня в висок. В те дни я дорожила малейшим знаком твоего внимания и зарделась от удовольствия. Во мне вновь вспыхнула надежда, а вдруг ты передумаешь разводиться, хотя я не хотела задавать прямой вопрос и рисковать потерей иллюзии. Я сварила кофе, разбудила Селию, помогла ей умыться и вставить глазной протез. Из глазницы еще выделялась желтоватая жидкость, и на смывание корки со стекла и с ее ресниц, на манипуляции с пластырем уходило добрых десять минут. Хоть и поразительно, к чему со временем привыкаешь, я все еще испытывала облегчение, когда стеклянный глаз занимал свое место и восстанавливался водянисто-голубой взгляд Селии.
Если не считать, что Кевина не пришлось будить трижды, утро было нормальным. Как всегда, я восхищалась твоим аппетитом, недавно восстановившимся; пожалуй, ты был последним американским белым протестантом англосаксонского происхождения, который все еще завтракал двумя яйцами, беконом, сосиской и подрумяненным на огне ломтиком хлеба. Мне всегда хватало чашки кофе, но я любила шипение копченого окорока, аромат поджариваемого хлеба и общую атмосферу наслаждения предстоящим днем, создаваемую этим ритуалом. Одна только энергичность, с которой ты готовил свой пир, должна была очистить твои артерии от его последствий.
— Посмотри на себя! — воскликнула я, когда на кухне появился Кевин. Я тщательно подсушивала гренок для Селии, поскольку чуть недожаренное яйцо казалось ей слизью. — Что случилось? Вся твоя крохотная одежда в стирке?
— Бывают дни, когда просто просыпаешься с особым чувством, — сказал он, заправляя пышную
белую фехтовальную рубашку в черные слаксы, в которых ходил со мной в «Хадсон- Хаус».
Не скрываясь, он начал складывать пять криптонитовых замков с цепями в рюкзак. Я решила, что он нашел в школе покупателей.
— Кевин очень красивый, — робко сказала Селия.
— Да, твой брат — разбиватель сердец, — сказала я. А разве нет?
Я щедро посыпала сахарной пудрой тост, склонилась к мягким белокурым волосам Селии и прошептала:
— А теперь не копайся. Ты же не хочешь снова опоздать в школу. Ты должна съесть этот тост, а не подружиться с ним.
Я заткнула локон ей за ухо, поцеловала ее в макушку и в этот момент заметила взгляд Кевина, убиравшего в рюкзак очередную цепь. Хотя он вошел в кухню с редкой бодростью, сейчас его глаза снова остекленели.
— Эй, Кев! — крикнул ты. — Я показывал тебе, как работает эта камера? Хорошее знание фотографии никогда никому не вредило. И точно помогло мне. Иди сюда, времени навалом. Не знаю, почему ты встал так рано, но у тебя есть еще сорок пять минут.
Ты оттолкнул свою грязную тарелку и открыл футляр, стоявший у твоих ног.
Кевин неохотно приблизился. Похоже, этим утром ему не хотелось весело кричать «Привет, пап!». Пока ты показывал, как работает вспышка, я почувствовала нечто знакомое. Неуклюжая версия близости твоего отца: он всегда очень подробно объяснял всем, кто желал слушать, как работает тот или иной бытовой прибор. Герберт полагал, что достаточно разобрать часы вселенной, чтобы раскрыть ее тайны. Ты его мнения не разделял, но унаследовал привычку обращаться к механике как к эмоциональному костылю.
— К слову сказать, — заметил ты посреди инструктажа, — я хочу на днях сфотографировать тебя на стрельбище. Ухватить этот стальной взгляд, крепкую руку, позу. Как твое мнение? Мы могли бы сделать фотомонтаж для прихожей: «Храброе сердце Палисад- Пэрид!»
Не стоило хлопать Кевина по плечу; его передернуло. И у меня мелькнула мысль: как мало мы понимаем, что на самом деле происходит в голове Кевина, ибо на секунду маска спала и его лицо скривилось от... ну, боюсь, от отвращения. Если он позволил заглянуть в свою душу даже на такое краткое мгновение, наверняка у него на уме было что-то другое.
— Да, пап, — с усилием выдавил он. — Это было бы... здорово.
Однако я выбрала именно то утро, чтобы посмотреть на нашу семью со стороны. Все тинейджеры ненавидят своих родителей, подумала я, и есть нечто бесценное в антипатии, если вы в состоянии ее принять. Селия резала свой тост на нелепо крохотные кусочки, утреннее солнце золотило ее волосы, ты разглагольствовал об опасностях контржурного освещения, Кевин дергался от нетерпения. Меня так воодушевили эти мгновения в стиле Нормана Рокуэлла, что я подумала, не задержаться ли, не отвезти ли Селию в школу вместо тебя. Почему я не поддалась искушению! Но дети нуждаются в рутине, решила я, и, если я не проскочу в утренний час пик, придется чертовски дорого заплатить за проезд по мосту.
— Заткнись! — вдруг крикнул Кевин. — Хватит. Заткнись!
Мы все трое насторожились от этой спонтанной дерзости.
— Мне плевать, как работает твоя камера, — ровным голосом продолжил Кевин. — Я не хочу быть разведчиком рекламных мест для кучки дерьмовых продуктов. Мне не интересно. Мне не интересны ни бейсбол, ни отцы-основатели, ни решающие сражения Гражданской войны. Я ненавижу музеи, и национальные памятники, и пикники. Я не хочу в свободное время заучивать Декларацию независимости или читать де Токевиля. Я не могу снова и снова смотреть «Тора, Тора, Тора!» или документальные фильмы о Дуайте Эйзенхауэре. Я не хочу бросать летающую тарелку на заднем дворе, не хочу играть в «Монополию» с хныкающей, сопливой, одноглазой малявкой. Мне плевать на коллекционирование марок или редких монет или на разглаживание разноцветных осенних листьев в энциклопедиях. И меня тошнит от сердечных разговоров папочки с сыночком о сторонах моей жизни, которые тебя совершенно не касаются.
Ты выглядел ошеломленным. Я встретилась с тобой глазами, затем едва заметно покачала головой. Не в моем духе было советовать сдержанность, однако поколение моей матери увлекалось скороварками. После инцидента, ставшего в нашей семье мифическим, когда нам пришлось щеткой соскребать с потолка матах, я еще в раннем детстве поняла: когда из-под свистка начинает вырываться пар, самое худшее, что вы можете сделать, — это открыть крышку.
— Ладно, — строго сказал ты, убирая свою оптику в футляр. — Ты высказался.
