Алёна Лепская - Рок, туше́ и белая ворона.
В тот день он каким-то образом умудрился подкрасться к теме матери и моей явной ненависти к ней. Сама не поняла, как он, чёрт подери, это сделал, но я кое-что вспомнила, кое-что из моей темноты ― причину, почему я больше не пою и к роялю не подхожу. Никогда. Я играю на электрогитаре. Но тут всё очень непросто, ведь когда я играю, восприимчивые и чувствительные люди, после этого долго не могут прийти в себя. А Сола услышав спустя полгода нашего знакомства, всерьёз задумалась, что она совсем меня не знает. И не потому что, как музыкант я отстой, нет. Просто в моих руках любая музыка начинает болеть и кровоточить. Уверенна, если бы я была композитором, это была бы в корни больная музыка.
«― Я мыслю, следовательно существую, ― говорила тётя Аля, с горькой улыбкой рассматривая мой рисунок, который нашла среди остальных разорванных в клочья, на полу моей комнаты. ― Помни это ягодка, никогда не отказывайся от своих стремлений, в ущерб себе и уж те более на радость своей матери, ― она наморщила нос при упоминании моей маман, ― Нет ничего постыдного и плохого в искусстве. Это восхитительно, подаришь это мне?»
Это случилось, очень давно, где-то за рубежом девяти лет. То, что я не хочу помнить. Я пряталась в своей комнате от чёртовой матери, заливалась слезами и над своими порванными рисунками. Я знала кто их порвал. Я знала почему, ведь там была правда. Уже тогда боль от ушибленных пальцев помогала мне заглушить внутреннюю боль. Уже тогда я впадала в истерику от прикосновений людей. Альбина, ничего не знала о природе этой панической неприязни прикосновений, что возникли ранее, ведь тогда она ещё не работала в этом доме, но чувствовала, что меня лучше не трогать. Ей не нужно было меня трогать, чтобы согреть моё сердце в своих тёплых ладонях. Я разозлилась из-за того, что она могла видеть мои слёзы и накричала на неё. Но злилась я не на неё. Я вообще не знаю, почему я тогда посмела накричать на тётю Алю. Я злилась на мать, на себя, отца, на грёбанную вселенную, что вышвырнула меня гнить на этот свет, да на кого угодно ещё, но только не на неё. Клянусь, я не знаю по какому наитию живёт эта женщина и какого цвета небо в её мире, но она только грустно мне улыбнулась и осталась сидеть в моей комнате, до тех пор пока я полностью не выплакалась и не уснула в пустоте и бессилии. Хотя я и просила её отвалить. На утро я обнаружила свои рисунки на письменном столе. Она склеила каждый. И забрала тот, мой рисунок, который хотела. Это были красные розы нарисованные моей детской рукой цветными мелками на чёрной бумаге. Я до сих пор рисую, но больше не показываю своих рисунков. Это как спусковой крючок, такой же как пение и прочие дерьмовые механизмы спонтанной бомбы в моей голове. Но в то утро я сдалась в уютный плен этой женщине. Навечно.
Только благодаря этому воспоминанию я смогла тогда выплыть из под волн от воспоминаний о мамаше и грёбанном рояле, что пошатнуло мой разорванный внутренний мир, прямо в кабинете психолога, прям перед ним. Как следствие, полная дезориентация, гипервентиляция лёгких, паника, психогенная боль… А ведь он тогда зацепил далеко не самую страшную ниточку в моей душе. Уверена, далеко не самую страшную. Его голос, твёрдым и авторитетный по сей день преследует меня, заставляя дышать и не поддаваться панике. Взывая к моему разуму, искать спасения в свете. Искать позитив…
Как бы я не старалась, но в моей маман отродясь нет ничего светлого. Но я искала. Упорно. Дышала и искала этот долбанный свет. Мысленно я бежала из гостиной, прочь, подальше от проклятого рояля, металась по ненавистному месту ― по дому, от которого меня корежит по сей день. Я нашла его в лице этой сияющей женщины. Никогда бы не подумала, что это сработает. Но это работало. Я смогла поймать ритм бушующих эмоциональных волн и выплыть наружу.
Это уже потом я узнала, что он не просто школьный психолог, а доктор медицинских наук, специализирующийся на клинической психологии. С чего ради он работает в общеобразовательной школе, пусть и частной, я не знаю, но ходить к нему после этого случая наотрез отказалась. Уперлась и всё. Правда, Гетман, который психолог, неспроста доктор наук. Нам обоими прекрасно известно, что у меня не сложный переходный возраст, и бушующие гормоны тут совершенно не при чём. Он видел моих демонов воочию и до самого выпускного он, как всевидящее Око Саурона, контролировал каждый мой шаг в школе. Я потому и старалась изо всех сил вести себя как мыша. Я ни при каких обстоятельствах не собиралась привлекать внимание к своим психологическим проблемам. Не могу сказать, что с моей стороны это было правильно, но я всё ещё не готова заглядывать своим демонам в глаза, а тогда тем более не была.
Но вопреки всему существовал такой человеческий фактор, как Гордеев, из-за которого я рисковала не только в кабинете психолога оказаться, но и постоянно оказывалась в кабинете директора. Не имею, кстати, ни малейшего представления, почему нас из школы не вышибли, за все наши разборки. Со мной всё ясно, маман в качестве благотворительности, по любому отстёгивала нехилые взносы. А вот, как Гордееву, сходили с рук, и поведение и прогулы ― неясно. А прогулов у него было столько, сколько у меня никогда не было, даже по самым смелым подсчётам.
Вышвырнув прочь все эти нахлынувшие воспоминания, я убрала альбом с аттестатом в сумку и достала ноутбук. Включив его, открыла документ в «Ворде». Открыв рукописный журнал, нашла место на котором остановилась. Читая и переводя по ходу прочтения, я заносила всё в ноутбук, параллельно ища то, что меня интересует в первую очередь. Только так мы и знакомы с Рэйвэн, через дневники. Здесь можно встретить очерки обо мне, об отце, о дедушке, обо всей её жизни со всеми её тонкостями. Я просидела там, как на иголках, но к трём часам журнал иссяк, был полностью мною переведён на русский и занесён в ноут. Этот журнал — последний, но интересующее меня я так и не нашла. Может, я что-то упустила из виду? Я вдруг наткнулась на чертовски странную пометку на полях последней страницы. Её перевод на-русский гласил: «Первый снег выпадет когда сокол прольёт кровь белой вороны, и паук заточит ворону в золотом сердце. Октябрь 2016.» Когда я поняла, что это дата, дикий мороз пробежался по моей коже. Речь идёт об октябре текущего года. Этот журнал датируется две тысячи четвёртым — год смерти Рэйвэн. А ведь уже сентябрь! Что за…
Я закрутила на браслете маленькую золотую подвеску. С детства, моя бабушка давала мне изымать из шкатулки подвески, на Новый Год, как бы в честь обновления цикла. Потом я нашла им применение, цепляя на браслет. Рэйвэн не стало, но в этой шкатулке я нашла очень много этих маленьких украшений. Раз в год, я не глядя запускаю руку в эту шкатулку и достаю что-нибудь. Зачем я это делаю? Однажды, к примеру, я вынула из шкатулки серебренную звёздочку. В тот год я познакомилась с Солой. Солярия — Звезда… Можно назвать это чем угодно, но у меня мурашки по коже от зашкаливающего мистического присутствия, когда я достаю очередную подвеску. Это как история всей моей жизни в маленьких частицах. Вся моя личность читается в этих знаках.
