Дженис Хадсон - Память сердца
Да, актриса из нее была так себе. Даже еще хуже. Она явно врала, но с какой целью, Бретт не мог себе представить.
— А где вы взяли этот сюжет? — невинно поинтересовалась Дженни.
Может быть, она просто обычная журналистка, пытающаяся таким идиотским способом взять у него интервью?
— Высосал из пальца, мисс.
— Ой ли? — подмигнула Дженни.
Нет. Журналист не станет вести себя так непрофессионально. Будь она репортером, была бы осторожнее, не «раскручивала» бы так явно. Однако все равно нужно быть предельно внимательным. Он был заинтригован, хотя ему самому это не нравилось. Но с другой стороны, Бретт часто совершал нелогичные поступки.
Дженни прекрасно выглядела, даже более чем прекрасно. Бретт не мог оторвать взгляда от ее вьющихся локонов, свободно падающих на плечи. На маленьком упрямом подбородке Дженни виднелась маленькая ямочка, свидетельствующая о сильном характере и ничуть не портящая ее красивого лица. Мысленно Бретт поздравил себя с тем, что знает ее телефон. Но было в этой девушке еще что-то, чему он пока не мог найти четкого определения. Черт, он и так уже совершенно выбился из намеченного графика работы! Но глаза Дженни заставляли его забыть о работе. Эти чистые серые глаза напоминали ему зимний туман над Понтчертским озером.
— Может быть, поужинаем вместе? — неожиданно предложил Бретт.
— Извините, что сделаем? — не поняла Дженни.
— Поужинаем. Например, завтра вечером. — Он сам не понимал того, что говорит. Каждая свободная минута была у Бретта на учете. Он должен был закончить книгу к концу месяца и с каждым днем все явственнее понимал, что не успевает. Потеря целого вечера, несомненно, означала цейтнот, из которого ему было уже не выбраться. Кроме того, жизнь научила его не верить женщинам в принципе, ни одна случайная знакомая не знала его телефона. — В семь часов.
Дженни переваривала услышанное секунд пять. Она и представить себе не могла, что их встреча закончится столь неожиданным предложением. Спору нет, ее тянуло к этому человеку, разбудившему в ней неведомые доселе чувства, но в голове уже загорелась красная лампочка с надписью «Стоп!». Шестое чувство предупреждало ее об опасности, о чем-то темном, пахнущем кровью.
— Благодарю вас, но… нет.
— Видите ли, в прошлую субботу у магазина я заметил в вашем взгляде что-то напоминающее ужас. Почему? Давайте все-таки поужинаем, и, может быть, вы расскажете мне немного больше, чем сегодня?
Что она могла ответить на его «почему»? «Извините, сэр, вы нарвались на истеричку»? Дженни решительно поставила на стол пустую чашку.
— Послушайте, произошла досадная ошибка, в которой виновата только я одна. Я очень сожалею, что оторвала вас от важных дел. Еще раз извините, спокойной ночи!
На ее лице отразилась целая гамма чувств. Это были и смущение, и колебание, и раздражение от чего-то, и легкая досада. Через секунду Бретт уже наблюдал, как ее юбка мелькает, удаляясь вдоль по улице, но вот ее заслонила набитая туристами раскрашенная конная повозка, и Дженни исчезла из его поля зрения.
Бретт допил свой кофе. Если в этом кафе не перестанут класть столько сахара в чашку, то скоро оно опустеет по той причине, что ни один постоянный клиент не пролезет в двери.
Почему же все-таки Дженни убежала? Не он затащил ее сюда, а она его. И если ей ничего от него не нужно (редчайший случай!), то для чего она вообще писала эту записку?
Бретт думал, что забудет Дженни Франклин на следующий день. Вечером в пятницу он начал подозревать, что ошибается. Ее образ постоянно стоял у него перед глазами: волосы светло-медового цвета, упрямое выражение лица, серые глаза, полные загадки. Где бы он ни был, чем бы ни занимался, перед ним стояла Дженни. Дженни Франклин, написавшая эту чертову записку.
Оказалось, что она говорила правду. Бретт пристрастно допросил Олсен на следующий день и прочел в ее глазах такое же недоумение, как и у Дженни. Поверив им обеим, Бретт окончательно запутался.
Он сидел, тупо уставясь на мерцающий курсор, видел перед собой глаза Дженни и был заранее уверен, что не напишет ни строчки. Какая, к черту, работа, если он не может сосредоточиться? Литературные обозреватели единодушно признали «Безумную ярость» лучшей книгой Бретта. Это пугало его: значит, теперь он просто обязан выдать на-гора еще более сильное произведение. В противном случае критика поднимет вой об иссякающем таланте автора.
Такое влияние литературных критиков на творчество сильно утомляло, их суждение висело дамокловым мечом как над ним, так и над любым другим писателем. Но таковы были правила игры, и никуда от них не денешься. «Ярость» могла быть лучшим его произведением или худшим — не важно. Сейчас больше всего на свете он хотел только одного — сосредоточиться. Новый роман шел тяжело. В любовной истории, которую он, мучась, выжимал из себя, не хватало какого-то свежего поворота сюжета, фабула была плоской и затасканной. И еще в нем не было настоящей любви.
Он пытался как мог поглубже влезть в придуманную им историю, вылепить новые, яркие характеры, подарить героям истинную, глубокую любовь. Все было тщетно. Если бы он сам хорошо знал тот предмет, о котором писал! Но слова его шли не от сердца, а из головы. Бретт, никогда не испытавший любви, бился как рыба об лед, понимая, что его новый роман разваливается на глазах, превращаясь в пустую картонную декорацию.
Бретта не покидало омерзительное ощущение, что он взялся не за свое дело. Он прекрасно понимал, что останавливаться уже поздно, но так же точно знал, что ничего хорошего из задуманного уже не выйдет. Кто он такой, какое он имел право, однажды сорвав аплодисменты, начать писать второй роман про любовь? Ноль. Пустышка. Когда он начинал чувствовать раскаяние, он давил его в самом зародыше. Если маячащий перед ним образ Дженни подсказывал, что пора посмотреть правде в глаза, он отворачивался. Только сейчас Бретт понял, что, взявшись за этот роман, он не учел одну небольшую деталь: он ни черта не знал о любви и еще меньше знал о женщинах.
И никогда раньше не желал знать. Его вполне устраивало существующее положение вещей. И теперь он все равно не напишет ничего путного, даже если все люди на земле начнут рассказывать ему, что такое настоящая любовь. На пальцах или в стихах, не имело никакого значения. Невозможно писать о любви, какой бы то ни было, никогда не испытав этого чувства.
Но, черт побери, Бретт же писал детективные романы, описывал леденящие душу убийства, хотя в жизни никогда не сталкивался ни с чем подобным.
Но любовь? Все его сведения об этом предмете были почерпнуты из таких же книжек или из случайных разговоров. Почему же он теперь не может выдать ни строчки, в то время как другие писали про любовь легко и свободно? Может быть, это особенность психики? Стоило в его присутствии завести речь о серьезных отношениях между мужчиной и женщиной, как Бретт сразу отделялся от собеседника легкой стеной иронии. Он не хотел ни убивать, ни влюбляться, он хотел только писать про это и ничего больше.
