Сандра Мэй - Теория страсти
Голоса Рокси и Жозефа становились все глуше, дальше, неразборчивее. Голове было легко, и по позвоночнику бегала приятная щекотка. Хорошие руки у этого Жозефа, подумала Конни, прежде чем провалиться в приятную и невесомую дымку дремоты…
— Конни, детка, не хочешь пойти поиграть на улице?..
— Нет, мама, спасибо, я читаю.
— Конни, поедем кататься на велосипедах?..
— Спасибо, па, не хочется. Очень интересная книга.
— Малышка, я принесла тебе горячих блинчиков с сиропом…
— Потом, бабушка, потом.
До нее доносились изредка разговоры на кухне, странные, бессвязные, лишенные смысла и логики — с ее собственной точки зрения.
— … Я никогда не был таким. Ты, насколько я помню, тоже, Лили. Ма, что ты скажешь?
— Я бы сказала, что от нее нужно спрятать книжки. По крайней мере, некоторые.
— Мама, вы думаете, она может схватить что-нибудь…
— Нет, Лил, Мопассана я в виду не имею. Кстати, я его схватила, как ты выражаешься, в десять лет и ничегошеньки не поняла. Я имею в виду все эти заумные книги. Она читает Фрейда! Спенсера! Дарвина!
— Она у нас умница, это верно.
— Я бы показала ее врачу.
— Что вы такое говорите, мама!
— Лил, я никогда не вмешивалась, ты же знаешь, но с девчонкой творится что-то не то. Она не играет в куклы. У нее нет подруг. Она вообще не играет, в принципе. Это неправильно. Не знаю, хорошо это, плохо, страшно или полезно — но неправильно. Дитя человеческое должно играть.
— Ма, может, нам взять ее с собой в Те-Пас? Две недели на лодках по Саскачевану, места там потрясающие… Она же ездила с нами, когда была совсем маленькой. Скажи, Лили?
— Я была бы рада. Она совсем испортит глаза, а через месяц в школу.
— Если она согласится. Не забывайте, вашей дочери уже тринадцать, а железный характер у нее лет с трех. Теперь ее нельзя просто сунуть в корзинку и увезти в поход.
— Ма, ты против?
— Да нет… В любом случае надо спросить ее саму…
Это было в то лето, когда они уехали навсегда, ее мама и папа. Осталась одна бабушка Пейдж.
Она чувствовала тогда, что мама и папа расстроятся, если она не поедет, и уже почти решила ехать, но тут выяснилось, что в школе открывается новый биологический кружок и всех желающих приглашают поработать в живом уголке весь август. Разве можно было пропустить такую возможность? Констанция выложила это родителям, думала, они обрадуются вместе с ней, а они обиделись. Мама прятала глаза и, кажется, плакала, а папа хмурился и беспомощно смотрел на бабушку. Та пришла на помощь, стараясь разрядить обстановку.
— Ну ничего, съездите все вместе в следующий раз. В конце концов, кружок — это хорошо. Прогулки по лесу, поездки за город, так ведь, Конни? Чем вы там займетесь?
Девочка поправила съезжавшие с носа очки и с энтузиазмом ответила:
— Мы будем учиться препарировать лягушек и проверять рефлексы…
Она так и не поняла, почему мама и папа уезжали такими расстроенными, но ей было очень плохо от этого. Она хотела сказать им, что очень любит их, что ей очень жалко, что так получилось, но нужные слова не приходили. Она молчала, и от этого родители все больше расстраивались и даже злились. Потом мама вдруг вскрикнула:
— Поедем отсюда! Не могу больше видеть! Ты сама, как лягушка! Холодная и бесчувственная.
Папа же пробормотал, не глядя на дочь:
— Не думал я, что мы тебе до такой степени безразличны… Эх, Конни!
У нее разрывалось сердце, но она упрямо молчала, чувствуя, как коченеет язык во рту. Так они и уехали. Бабушка сурово поджала губы и ворчливо заметила:
— Все же нехорошо так уезжать. Прощаться надо каждый раз, как навсегда, так твой дед говорил.
Через неделю родители Констанции Шелтон погибли, утонули во время разлива Саскачевана после грозы. Нашли их только через несколько дней, опознали по одежде. Места там были дикие…
Конни пошла в школу круглой сиротой. Ее жалели тайно и явно, старались не загружать уроками, ждали от нее слез, истерик — но она была спокойна. О том, как разрывалось на части ее сердечко, не знал никто, даже бабушка. Конни приучила себя скрывать чувства, особенно сильные. Она уже тогда неплохо разбиралась в психологии и знала, что именно в такие минуты человек особенно уязвим, а ей нельзя было быть уязвимой. Теперь она отвечала за себя. И за бабушку, хотя та была уверена в обратном.
Бабушка Пейдж умерла три года назад. Она успела порадоваться за внучку, поступившую в университет Торонто, успела узнать, что та считается лучшей студенткой факультета и у нее самый лучший научный руководитель. Вот только узнать, как беззаветно и нежно любила ее эта самая внучка, не успела. Конни не привыкла говорить, а по ее виду догадаться о таких вещах было нельзя. Соседки рассказали ей после похорон, что бабушка Пейдж очень расстраивалась и корила себя за то, что не смогла сделать внучку счастливой, что Конни ее не любит… Соседки почти не скрывали осуждения, поджимали губы и неодобрительно смотрели на худую очкастую девицу с тонкими, вечно поджатыми губами и слишком тугим конским хвостом на голове. Конни не могла дождаться, когда они уйдут.
В тот вечер после похорон бабушки, три года назад и впервые за всю свою жизнь, Констанция Шелтон наплакалась всласть. В тот вечер все ее родные наконец-то услышали, что она их любит и всегда любила, что тоскует без них и просит у них прощения. Они были на небесах, так что наверняка все слышали. В этом ярая материалистка Констанция почему-то не сомневалась.
С тех пор она не плакала. Домой не ездила. О чувствах велела себе забыть раз и навсегда. Да и не осталось на земле людей, к которым она могла бы испытывать чувства.
Констанция очнулась, потому что ее весьма чувствительно тряхнули за плечо. Рокси улыбалась, Жозеф стоял с видом смертельно уставшего полководца, только что закончившего завоевание мира. Констанция смущенно потянулась за очками.
— Я заснула, простите меня…
— Не извиняйтесь. Это комплимент мне. Значит, мои руки не несли отрицательной энергии. Впрочем, это и так видно. Вуаля, богиня.
— Конни, отпад…
— Да ну вас!
Она подошла к зеркалу, поправила очки. Только этот жест и помог понять, что отражается в зеркале именно она, Констанция Шелтон.
Это был высший пилотаж. Даже Констанции стало ясно. Ничего, ровным счетом ничего не изменилось у нее на голове. На первый взгляд.
Длина осталась прежней, чуть ниже плеч. Цвет — русый, как и было. И все же девушку нельзя было узнать.
Исчез тугой хвост, и гладкая головка Конни осталась в прошлом. Каскад нежных, пушистых локонов медово-русого цвета ниспадал на плечи. Из-под задорной неровной челки изумленно смотрели голубые глаза. Жозеф высветлил некоторые пряди от золотистого до почти белого оттенка, и, смешавшись с общей массой волос, они прибавили ей объема и цвета. Филировочные ножницы помогли создать каскад локонов, а вились они от природы, просто раньше их намертво стягивала канцелярская резинка.
