Вера Копейко - Последний фуршет
— Снова измена? Снова ты едешь на свидание к своим ножам?
— Но кухонные остаются с тобой. Будет чем отрезать хлеб. А я — к самурайскому мечу и компании, — ему в тон отвечала Лиза.
— Не воображаешь ли ты себя самураем, моя дорогая жена? Это не к добру.
— Боишься? — смеялась она.
— Рано или поздно самурай на кого-то занесет свой меч.
— Опасаешься?
— Мне бы не хотелось... — Он целовал ее в нос. — Ладно, поезжай, муж тебя отпускает. Только ненадолго.
Она не говорила ему, как часто заглядывает в Библиотеку иностранной литературы, где читает все, что попадается о японских клинках...
Лиза положила меч на стол и провела пальцем по острию. Она чувствовала, как торопливо, словно предупреждая об опасности, забилось сердце. Меч очень острый. Обычно точильщик затачивал его на девяти камнях разной зернистости. Он работал две недели, не касаясь поверхности клинка — закрывал его специальной тканью, а брался поверх нее. Найденный через века, этот меч сохранил свою заточку. Они с отцом проверили на себе — вот так же гулко билось сердце, когда Лиза смотрела на каплю отцовской крови и своей...
Мать, удивленная тишиной в кабинете, приоткрыла дверь.
— О, новое приобретение. Это кто же тебя одарил, Коля? Или ты купил?
Отец повторил все, что уже слышала Лиза.
— Поразительно, — мать покачала головой. — Но запиши и меня в экспедицию на Безымянный. Я давно на него посматриваю, — сказала она.
— Это будет твое, Лиза, наследство, — говорил ей отец.
— Я не хочу, — она надувала губы. — Наследство — это когда кто-то умирает. Я не хочу, чтобы вы умирали. Я стану знаменитой, я прославлюсь, а вы будете задирать нос. — Лиза вздернула подбородок.
— Мы уже его задираем, — улыбнулась мать. — Тебя знает весь город. Когда ты станешь журналисткой...
Отец хитровато посмотрел на дочь, и она поняла его.
— Ну... — сказала Лиза.
— Ты поступишь на журналистику и...
Но Лиза знала, как и ее отец, куда она поступит...
Лиза поежилась и убрала меч обратно в сейф. Когда спустилась вниз, за окном стало совсем темно, фонари не горели. Луна еще не превратилась в грузную одутловатую особу, она была маленьким месяцем.
Лиза уставилась в темноту, походившую на тупик.
Однажды в своей жизни она уже чувствовала себя вот так... Это случилось в четырнадцать лет.
Нельзя сказать, что все стряслось внезапно, что она проснулась в одно мрачное ветреное утро и ей расхотелось жить. Нет, это происходило исподволь.
Неожиданно для себя Лиза обнаружила, что вокруг слишком много людей, которые жаждут одного и того же — успеха. Может быть, на эту мысль навела ее неудача в городской олимпиаде по английскому? Все говорили ей, что он для нее, как родной. Еще бы, а кто с ней занимался? Настоящая американка. Олвин Генриховна приехала в Россию в тридцатые годы из Нью-Йорка, строить социализм. Потом оказалась на Камчатке.
У этой женщины Лиза училась не только английскому, но и какой-то невероятной свободе, которой не замечала ни у кого из знакомых. Она хотела быть такой же.
Лизин провал обсуждали дома и в двух школах. В ее и в той, где училась победительница. Мальчишки хотели пойти на ту школу стенка на стенку, потому что от Лизиной победы зависела поездка всего класса в Москву. Победительница и сопровождающие лица... Но все пронеслось, как тайфун, и улеглось. Дети быстро переключаются на что-то другое. Только в Лизиной душе остался мрак поражения, он все сильнее обволакивал ее.
Лиза бродила по мокрым улицам, не обходя лужи, смотрела на сопки, окружающие город, на пятиэтажные дома, которые портили пейзаж. С моря дул холодный ветер, сипели корабли в бухте. Тоска и скука.
Так же скучно и тоскливо ей было смотреть на родителей, которые сидели вечерами перед телевизором и обсуждали свои институтские дела. Что будет с финансированием очередной экспедиции? Как починить снаряжение? Протолкнет ли статью в журнал директор, который ничего не понимает в том, что за него написали сотрудники?
И такая серая, бессмысленная жизнь ждет и ее?.. Зачем?
Первой перемену в Лизе заметила Олвин Генриховна.
— Лиза, мне стало скучно с тобой. Ты спряталась — настоящая? — шутила она. А Лиза только пожимала плечами.
Олвин Генриховна наблюдала за ней несколько дней, потом сказала матери:
— Ирина, у Лизы подростковая депрессия. Как всякий кесаренок, она нетерпима к неудачам. Тот, кто родился в муках, уже приготовился к тому, что жизнь — не сахар-рафинад, — смеялась Олвин Генриховна. — А для нее трагедия. Лекарство? Только успех. Публичный. Немедленный. Позаботьтесь, Ирина. Некогда? Тогда я займусь ею.
Лиза подслушала их разговор и удивилась самой себе — ей стало любопытно: а как же ею займется Олвин Генриховна?
Она занялась, причем невероятным способом — отвела Лизу в детскую редакцию местной телестудии, где работала ее дочь.
Казалось, Лиза создана для камеры. Она помнит, как в самый первый день своего взлета совала микрофон в нос старушкам в троллейбусе и просила ответить, о чем они говорили сегодня с внуками за завтраком.
Ее депрессию как рукой сняло. Лиза снова стала сама собой... Она больше не думала, что затеряется в огромном, давящем, несправедливом мире. Она поняла, что не мир тебя выбирает. Не он взвешивает на самых чувствительных весах, с крошечными гирьками граммов и пластинками миллиграммов. Такие весы есть у отца, на них он отмеряет порох для охотничьих патронов. Ты сама должна положить на весы то, что нужно тебе, и узнать, сколько именно. Ты сама должна пробиться через толщу мира туда, где тебя заметят. Предложить что-то, чего не могут предложить другие. Конечно, можно вынырнуть случайно, но на миг, как та девочка, которой позволили обойти ее в английском.
С тех пор Лиза не сомневалась в себе. Она хотела научиться всему: водить отцовскую машину — вездеход с брезентовым верхом, прыгать с парашютом, стрелять из охотничьего ружья, плавать почти как чемпионка. Она собиралась испытать все и во всем стать первой.
— Это просто, — пожимала круглыми плечами, укутанными клетчатым пледом, Олвин Генриховна. — Научись не сомневаться в себе и делай то, что задумала.
— Ирина, ты только посмотри, какой смелый вулканчик у нас вырос, — восхищенно вздыхал отец, когда Лиза объявила, куда она поступит после школы. В Москву, в Институт стран Азии и Африки, на японское отделение. А потом прослушает курс истории искусств на истфаке.
— К такому шагу, — побледнев, сказала мать, — готовятся даже не с рождения, а до него. Ни одного репетитора, никого знакомых, и ты хочешь туда, куда опасаются сунуть нос москвичи? Я выросла в Москве, Лиза, я знаю...
