Далекое море - Джиен Кон
Закрой мои глаза
Нет без тебя мне жизни на земле. Утрачу слух – я все равно услышу, Очей лишусь – еще ясней увижу. Без ног я догоню тебя во мгле. Отрежь язык – я поклянусь губами. Сломай мне руки – сердцем обниму. Разбей мне сердце – мозг мой будет биться Навстречу милосердью твоему. А если вдруг меня охватит пламя И я в огне любви твоей сгорю — Тебя в потоке крови растворю[14].Это стихотворение Рильке она переписала и отправила письмом по его адресу.
– Лу Саломе – потрясающая женщина! По фотографиям можно заметить, что ее нельзя назвать чувственной натурой, хотя именно так ее привыкли оценивать. Лу даже не является обладательницей длинных волос, которые часто воспевают как символ женственности. Что в ней было, так это самодостаточность и благородство. А еще высокий интеллект… И потому ее любили Ницше и многие другие, а некоторые из-за нее даже покончили жизнь самоубийством! – заметил профессор Каймер, и его супруга подхватила следом:
– «Что за звезда благословила нашу встречу?» Это ведь признание Ницше, а не Рильке. Надо же, кто бы мог подумать!
– Оказывается, любовь – та еще злодейка! – вырвалось у нее, и Каймеры рассмеялись.
– Меня восхищает Лу Саломе. Она сама выбирала мужчин и сама же их оставляла. И отвергала любую интимную близость, если не желала этого сама. Даже здесь, в Германии, некоторые заблуждаются на ее счет, упрекая в многочисленных любовных связях и перешептываясь, дескать, проблемная дамочка, оттого и брошенная многими. Ох уж эти женские языки. Но выбор всегда был за ней, и ставила точку в отношениях тоже она. И хотя весьма многие пошли на суицид из-за нее, она не изводилась бессмысленными угрызениями совести. Поистине восхитительная женщина. А ведь она, приехавшая из гибнущей России, даже не была чистокровной немкой!
Сказав это, госпожа Каймер многозначительно посмотрела на гостью. В ее ободряющем взгляде ощущалась теплота. Он словно бы призывал ее найти мужество и брать пример с удивительной страстной немки русского происхождения.
Во время вечерней трапезы, начало которой положил тыквенный суп, она беседовала с супругами на смеси ломаного немецкого и английского.
– Я слышал о вашем отце. Он был на редкость выдающимся ученым. Узнав трагическую новость, мы с профессорами собрались вечером и минутой молчания почтили его память. А еще дали обещание, что сделаем все возможное для защиты прав человека и установления демократии в Корее.
– Благодарю вас.
Кухня и гостиная в доме Каймеров были объединены. В центре располагался обеденный стол, покрытый белоснежной льняной скатертью, длинные тени свечей от высоких подсвечников отбрасывали решетчатый узор на простую, без изысков, посуду. В этом доме с более чем столетней историей было довольно зябко, что вообще характерно для немецкого жилья. Царивший здесь вечерний полумрак рассеивали несколько свечей и неяркий торшер в гостиной, тусклый свет от которого помогал ей скрыть едва сдерживаемые слезы, грозившие вот-вот хлынуть из глаз. Дождь за окнами не прекращался.
– Это последнее письмо, которое мы получили от вашего отца.
Профессор Каймер протянул тонкий бумажный листок, густо исписанный мелким почерком на плохо понятном ей немецком языке.
– Похоже, оно было написано уже по возвращении из карательных застенков, где его подвергли пыткам. Вы знаете, он процитировал строки Альфреда Дельпа, погибшего в нацистской тюрьме. Вероятно, он поступил так из-за правительственной цензуры, которой подвергалась вся зарубежная почта.
Прошу, любите эту нацию, что отрезана от мира, Предана и не имеет силы, Брошена на произвол судьбы… Я прошу тебя, люби Страну, что внешне бравурно чеканит гордый шаг, Бахвалится стабильностью правительственных благ… На деле же убогую, по сути одинокую, Погрязшую в глубокой тоске… Ведущую к незнанья тупику: а что же дальше?[15] Погибший в нацистской тюрьме преподобный отец Альфред Дельп, с благословением моей любимой страны Германии, оказавшейся в бедственном положении и изнемогающей от невыносимых внутренних конфликтов.В конце концов она все-таки расплакалась. Переживая, что слезы упадут на тонкую почтовую бумагу, она крепко прижала к груди письмо – последнюю память об отце. Когда же оно было написано? Мать куда-то ушла, а она, его дочь-старшеклассница, запершись в своей комнате, весь день напролет слушала новинку того времени – цифровое радио, отгораживаясь этой звуковой завесой от всего мира. Отец же тогда, видимо из последних сил, писал это письмо. Она вдруг снова ощутила, что тоска по нему сильнее чувства вины. Ее с головой накрыло нестерпимое чувство утраты. Она испытывала благодарность и одновременно печаль из-за того, что последние минуты жизни отца вылились не в обиду и проклятие, а стали благословением, молитвой за предавшую его страну, за пытавший его народ и за людей, что истязаниями свели его в могилу.
Взгляд упал на пустой стул рядом. Возможно, когда-то за этим столом в доме профессора Каймера сидел и отец…
Даже тусклый свет свечей не мог скрыть ее вздрагивающие плечи. Неудержимые слезы говорили о том, что, сколько бы ни минуло лет, она не свыкнется с потерей отца. Смерть или вечная утрата – единственно доступная нам вечность на этой земле. Супруги Каймер в деликатном ожидании тихонько сидели рядом, давая ей вволю выплакаться. Должно быть, прошло какое-то время, пока она наконец подняла голову, совладав с собой.
– Благодарю вас. Знаете, больше всего мне не хотелось плакать в полном одиночестве в своей сиротливой общежитской комнате.
Кажется, эти слезы помогли ей почувствовать себя своим человеком в Берлине. Вскоре она начала ходить на встречи студентов, приехавших из Кореи. Впервые попробовала на вкус черный ржаной хлеб под названием «фолькорнброт» и даже смогла привыкнуть к сливкам-пахте.
Члены корейского студенческого клуба, куда она записалась, усаживались в темной комнате и крутили пленку Хинцпетера о резне во время восстания в Кванджу, после чего с налитыми кровью глазами жарко дискутировали. Иногда собирались вместе покурить гашиш, и для кого-то это увлечение травкой вместо учебы перерастало в зависимость. Терзаемые чувством вины из-за того, что оставили родину и прозябали здесь, молодые люди заглушали угрызения совести алкоголем и наркотиками. Комфортная жизнь в передовой, развитой стране, увы, способствовала развитию пагубных привычек. А затем донесся слух о том, что из семидесяти студентов, учившихся на ее кафедре в Корее, выпустились лишь тридцать пять. Многие погибли или попали в застенки или же подались на фабрики готовить революцию.
А тем временем она познакомилась в Берлине с земляком, таким же, как и она, корейским студентом – будущим отцом их дочки Арым, не замедлившей появиться на свет. История повторялась: как и Арым, они в свое время тоже «превысили скорость» – зачали ребенка неженатыми. Пришлось в срочном порядке вернуться в Корею и сыграть свадьбу. Мать встретила ее с гневной гримасой, той самой, которую она снова увидела сегодня в доме у сестры. Но округлявшийся день за днем живот урегулировал все недоразумения. В редких письмах к сестре она отмечала, что жизнь развивается по банальному сюжету, который так любит пересказывать на разные лады уличная желтая пресса.
