Смена - Светлана Павлова
Я кивнула на край матраса, глазами спрашивая, можно ли присесть. Юля пожала плечами.
– Что делаешь?
– Штаны режу.
– Зачем?
– Просто.
– Да ладно!
Юля отложила ножницы, мотнув головой в сторону пустой кровати. Та принадлежала Марине, давно успевшей стать самой популярной девочкой лагеря. И главной булли вместе с тем.
– И чего она?
– Сказала, что у нас джинсы с Петей одинаковые.
– И?
– Ну, типа, я пацанячьи ношу.
– Так, может, это он девчачьи носит!
Юля только вздохнула.
– И что ты теперь собираешься делать?
– Бахрому.
Я вышла в вожатскую. И, едва отыскав косметичку, которую Люся, конечно же, не положила на место, вытащила оттуда маникюрный набор. Вернувшись в спальню, я протянула ножницы Юле:
– На, они поострее.
Юля посмотрела на меня удивленно и с долей недоверия. Поколебавшись, все-таки взяла.
– Ну, как тебе день молчания?
– Да нормально, я привыкла, – ответила она, не отрываясь от штанов.
– В смысле?
– Да дома тоже говорить особо не с кем.
– Как это не с кем?
– Ну, бабушка в Липецке, а папы дома почти не бывает.
– Работает много?
– Ага, в трех магазинах охранником. Кредиты у него…
– А друзья у тебя есть? Во дворе или школе.
– Не-а.
– Почему?
Юля слегка оживилась:
– Ну, девочки у нас все просто кринжухи. А мальчики издеваются. В тетрадь харкнуть могут. Один в этом году волосы мне обрезал. – Она показала на коротенький хвост.
Я долго подбирала слова – так, чтобы они не прозвучали словами «с высоты лет» и несли хоть сколько-нибудь тепла.
– Ты не поверишь мне, наверное, но это правда: просто знай, что через несколько лет все это не будет иметь значения.
– Какая разница? Сейчас-то отстой.
– Да это понятно. Но отстой переживается легче, когда знаешь, что он закончится.
– И вам помогло?
– Ну…
– Да что вы вообще знаете про отстой?
– Много чего! Мне мама ноги брить не разрешала, и парни надо мной смеялись. Выкладывали в школьный паблик коллаж из моих фоток и крема для депиляции. Говорили, что я тупая, и чморили за поношенные вещи старшей сестры. И валентинки я сама себе отправляла на четырнадцатое февраля. Короче, я очень даже знаю, что такое отстой.
– Про валентинки-то гоните небось.
– Не, не гоню. В 7:30 утра в школу приходила, чтоб не видел никто, и кидала в ящик.
– И че потом?
– Получила медаль, поступила в другой город, накупила платьев. И ноги стала брить. Хочешь – проверь.
Юля погладила мою голень – осторожно, словно спящую кошку. Дважды, раз-раз. Я открыла было рот, чтобы продолжить спич, но в кармане тихонько дзынькнуло. Рука дернулась прочитать – дернулась даже быстрее, чем успел среагировать мозг.
«Есть подарок
мб съедобный».
Я украдкой бросила взгляд на часы – опаздываю уже на полчаса. Юля это не упустила – перехватила мой потерявший интерес взгляд и мгновенно замкнулась. Так всегда происходит, сколько ни учись сидеть на двух стульях.
– Ладно, мне отойти надо, давай завтра обсудим.
– Ага, – она равнодушно ответила, давая понять, что момент упущен и завтра ничего не будет.
Я встала с ее кровати и пошла в сторону корпуса Антона неудобным, длинным путем, чтобы не встретить Люську и не быть украденной ею в «Акварель». По дороге до его корпуса я безуспешно пыталась избавиться от чувства вины за скомканный разговор. Думала, что надо было посидеть подольше, поговорить еще. Может, обнять ее. И моментально забыла обо всем, едва фигура Антона замаячила на дороге.
– Чего такая кислая? Руку давай.
– Ты чего, увидят же! Ладно…
Проделав уже привычный ритуал с закидыванием меня в окно, мы наконец остались вдвоем. «Мб съедобным» подарком оказался квадратик некрасивого пирога. Один надрез ножа, и из-под просевшей почерневшей корки открылись белоснежные недра.
– Все просто, тут только пять ингредиентов: крем-сыр, сливки, яйца, сахар, ваниль, какие-нибудь ягоды, – говорил Антон, раскладывая по тарелкам. – Его выпекают при двухстах тридцати градусах, а из духовки вытаскивают почти сожженным. Многие боятся сжечь и выпекают при ста восьмидесяти, но это шняга полная. Выходит такое, знаешь, желеобразное говнецо. А надо при двухстах тридцати и тесто просто оставить в покое, не колоть там зубочистками или вилкой. Оно потом застынет. А чтобы разрезать нормально, нож нагреть кипятком. Жена научила. Она у меня кондитер.
Она. У меня. Она у меня. Онауменя. Онауменяонауменяонауменя.
– Да знаю, – брякнула я, пытаясь не придавать значения всем этим нежным местоимениям. И только потом поняла, что сказала это вслух.
Антон посмотрел на меня совершенно по-новому, с удивлением, какого я еще не видела на его лице. Своим комментарием я застала его врасплох.
– Серьезно? Откуда?
Я, милый мой, знаю даже, в каком платье у тебя на свадьбе отплясывала семиюродная золовка и на каком курорте отдыхает твой сводный деверь.
– Девчонки болтают, – нашлась я.
– Девчонки, значит, – протянул Антон. Он кормил меня с ложки, одну за другой, вишня выстреливала и выстреливала кислым, но я не говорила «стоп». Это было вкусно, вкуснее я не ела, честное слово. Хотя там, кажется, все просто: крем-сыр, сливки, яйца, сахар, ваниль, какие-нибудь ягоды.
– Слушай, я чего-то не в настрике сегодня на болтовню. Давай, может, это? – сказал он, прикончив свой кусок.
– Давай, может, это, – подтвердила я.
Любовь с Антоном была хороша. Что удивительно, она была хороша и без алкогольного топлива. Он делал все четко, со знанием дела, не пыхтя. Чем заметно выигрывал на фоне предшественников – не калибровавших уровень силы, хотевших абстрактного, но не умевших это абстрактное вербализировать. Между нами не было робости – наверное, в силу отсутствия времени на ее преодоление. Я не стеснялась ничего – ни света, ни слов, ни вызывавших смех ситуаций. Все шло по наитию. Обычно так случалось с теми, кто совсем мне не нравился. Им-то можно было не стыдиться говорить, куда нажимать и чего делать, – так я думала. С теми же, в кого я влюблялась, получалось нелепо, тесно, потно. К тому же я явно перебарщивала с попытками демонстрировать раскованность, хладнокровие и компетентность, которых у меня, ясное дело, не было. Чёртовы патриархальные устои.
Обычно мы долго болтали после, в основном про какое-нибудь невыносимое безобразие. Чтобы показать свою незаинтересованность, я равнодушно спрашивала что-нибудь в духе: «Ну и кому бы ты здесь вдул, кроме меня?», на что он смеялся и говорил: «Никому», добавляя что-то вроде: «Хотя у Ники сиськи, конечно, такие, ничего», и моментально получал от меня затрещину.
В тот
