На один раз - Елена Лабрус
И он позволил себе сделать то, чего невыносимо хотел.
Её сладкие тёплые губы, словно поспевшая на солнечном пригорке земляника. Их вкус, их мягкость, податливость были намного приятнее, чем он мог вообразить.
Давид должен был насладиться своим триумфом, прогнать к чёртовой матери Алекс Квятковскую и забыть. А он наслаждался её губами, словно всё это время ждал, когда наконец сможет это сделать. Сможет закончить начатое и вот тогда, наконец, забыть.
Она оказалась такой, как он и думал — папиной дочкой, готовой предлагать себя каждому, кому укажет отец. А он, глупец, посчитал её невинной. Поверил. Проникся. Потерял голову.
Но это было тогда, не сейчас.
Сейчас он делал с ней то, что обычно делал с девушками на один раз.
Сбросив всё со стола, он уложил её на столешницу.
Её густые вьющиеся волосы рассыпались по полированному ониксу мягкой волной, и Давид невольно подумал об алтаре для жертвоприношений.
«Ну алтарь, так алтарь, пусть принесёт себя в жертву», — подумал он и снова склонился над её губами, уперев руки в столешницу у её головы.
Ласкал, дразнил, раздвигал языком. Насиловал её маленький грешный ротик, проникая внутрь, увлекаясь, забывая обо всём.
«Чёртова девчонка!» — очнувшись, с трудом оторвался он. И заметил, что дрожит от желания, чего никогда с ним не случалось. Никогда, нигде, с детства он не позволял себе проявлять слабость. Когда отец хлестал его ремнём и учил терпеть боль, за столом сложных переговоров, где решалась судьба его компании, под дулом пистолета — Давид ни разу не дрогнул, не отступил.
А с ней не хотел.
Не хотел сдерживаться, не хотел сохранять самообладание, не хотел останавливаться.
Рванув кофточку и лишив нескольких пуговиц, он целовал тонкие девичьи ключицы, бешено бьющуюся жилку на шее и терял голову.
Наверное, надо было её раздеть, но Давид сомневался, что справится.
От осознания потери контроля было не по себе.
Давид столько всего пережил: предательство друга, вероломство женщины, смерть близких, но всегда держал себя в руках, настолько, что сам однажды уверовал, что он железный. Человек без сердца, без души, без жалости. Но эта девчонка словно влезла под непробиваемый панцирь, под стальные латы, под дубовую кожу и задела за живое.
Он до сих пор видел её раздетой. Её стыд. Её смирение. Завитки тёмных волос.
Он подумал, что не видел ничего более совершенного. Что теперь всегда будет помнить только это тело, как эталон. Её хрупкие лодыжки, тонкие икры, упругие бёдра, гитарный изгиб талии. Безвольно опущенные руки, грудь с нежными розовыми сосками, тазовые косточки, покрытый едва заметным пушком живот. И эти чёртовы кудряшки.
Он потянул её юбку вверх. Девчонка выгнулась помогая. Её возбуждение, трепещущее, волнующее невозможно было ни изобразить, ни скрыть. Оно пьянило. Оно пахло летом перед грозой.
Всё смешалось у него в душе. Давид не понимал, что с ним происходит.
И предпочёл бы об этом не думать. И не мог.
У него было много женщин, красивых, молодых, страстных. Они выгибались, стонали, раздвигали ноги с блаженным выражением лица. И он брал, порой немного давая взамен, но чаще не скупился на ласку. Только, как оказалось, последние два года он спал лишь с одной женщиной, что сейчас лежала перед ним, хотел лишь её одну.
И сейчас всё было по-другому. Сейчас она действительно была с ним.
Под ним, если быть точным.
Проклятье! Ведь он позволил глупить её брату недоноску, загнал в угол её гнусного отца лишь затем, чтобы сейчас Алекс Квятковская была здесь. Нет, конечно, у него были и другие причины. Но то всего лишь причины, веские, понятные, а это — желание. Жгучее, неконтролируемое, необъяснимое. Неодолимое.
Это то, чего он действительно хотел для себя. Он хотел. Он так этого хотел!
Встав между её ногами, Давид подтянул Алекс к краю стола. Её руки взметнулись над головой. Она выгнулась к нему, и он знал: ничто на свете уже не сможет заставить его остановиться.
Он расстегнул брюки. Она рвано вздохнула. Мучительно выдохнула. Закрыла глаза, напряглась. Словно не знала, что будет дальше. Или боялась.
Давида словно скрутили колючей проволокой и десятки шипов вонзилось в плоть, когда он это увидел — чёртовы картины прошлого опять встали перед глазами. Невинность, что ему тогда померещилась, грезилась опять.
Тогда это стало откровением. Сейчас было ещё хуже. Алтарь, жертва… голова кружилась, превращая реальность в сумасшедший хоровод видений. Смешивая одно с другим и лишь обостряя ощущения.
Давид потянул вниз её трусики. Кружево затрещало. Алекс закрыла руками лицо.
Стыд? Страх? Признание поражения? Но он ведь знал: она этого хотела.
Давид взял её руки за запястья, прижал их к столу над головой, наклонился.
— Посмотри на меня, — заставил он её открыть глаза.
И когда она их распахнула, вошёл. Резко. Глубоко.
Глава 15
Он видел безмолвный крик, что сорвался с её губ и зарычал как зверь. Безумно. Дико.
Он приказывал себе не торопиться, перехватив её за бёдра, но с трудом сдерживался. Видел, как она напряжена, как часто дышит, как её шея покрылась испариной, но это было выше его сил — сдерживаться сейчас.
— Не закрывай лицо, — прохрипел он, когда она снова попыталась от него спрятаться.
Он чувствовал, как она сопротивляется, непроизвольно стараясь свести бёдра. И когда снова открыла глаза, Давиду показалось, она сейчас расплачется.
Это его отрезвило. Он остановился, не понимая, что происходит.
Честное слово, на какой-то мгновенье он растерялся.
— Всё в порядке? — прохрипел он, севшим голосом.
— Всё хорошо, не останавливайся, — выгнулась она, развеивая его сомнения.
Томно застонала, приглашая его продолжать, и, глядя Давиду в глаза, развела колени.
Рвано, отчаянно (Давид сказал бы неумело) она приподнимала ему навстречу бёдра, но, как ни странно, он в жизни не видел ничего чувственней.
Теперь ему даже приходилось её сдерживать, задавая ритм.
Он входил в неё глубоко и мощно, давая понять, кто главный.
А потом произошло то, что обычно происходит само по себе. Она подхватила его темп, её дыхание стало размеренным, взгляд поплыл. Продолжая двигаться ровно и ритмично, Давид наблюдал, как в ней рождаются новые ощущения. Как они нарастают, она меняется. Как
