Третий шанс - Татьяна Рябинина
Кошмары первых месяцев материнства обошли меня так же, как и токсикоз. Молока – хоть залейся, развитие – четко по графику, все колики-газики-зубики – тоже стандарт. Глашка наедалась, засыпала, просыпалась, радостно пырилась на белый свет, а если орала, то четко с сигнальной целью: мокро, голодно, неудобно, больно. Врачи из поликлиники просто нарадоваться не могли. Так и говорили: чудо какой правильный ребенок.
Сначала я побаивалась. Вот идет все идеально, а потом вдруг вылезет такое… Потом стала думать, что это мне компенсация за не самую счастливую женскую жизнь. Но когда Глашке исполнилось полтора года, я снова начала бояться. Она не говорила. Племянницы в этом возрасте болтали предложениями, а у нашей барышни в арсенале было ровно четыре слова: мама, папа, баба и дай. Да и те использовались нечасто. А еще я стала замечать за ней одну странность. Глашка могла сидеть и играть с игрушками или смотреть картинки в книге, а потом застыть, глядя в одну точку, ни на что не реагируя. Это было реально страшно, и когда повторилось несколько раз, я потащила ее по врачам, заподозрив по мамской панике что-то вроде аутизма.
Педиатр отправил к неврологу, невролог – к психиатру. Оба сошлись на том, что никаких отклонений не видят.
«Возможно, ребенок просто думает», - сказал пожилой психиатр, похожий на доктора Айболита.
«Думает? – растерянно переспросила я. – Ей же полтора года».
«Вы полагаете, в полтора года дети не думают?»
«А почему она не говорит?»
«Не считает нужным. Не волнуйтесь, вы еще проклянете тот день, когда она удостоит вас беседы».
Айболит оказался пророком. Глаша заговорила ближе к двум годам, да так, что скоро мы не знали, куда от нее спрятаться. И в том, что она замирает для размышлений, тоже оказался прав. Причем эти задумки, как мы их называли, не прошли до сих пор. Однажды, когда ей было лет пять, я спросила:
- Глань, о чем задумалась?
Она посмотрела на меня, удивленно моргая, как будто не сразу сообразила, кто я такая, и выдала:
- Мамулечка, я думала, что сказала бы Мисюсь, если бы вдруг научилась говорить и узнала, что на самом деле хозяйка в нашем доме не она.
Белоснежная ангорка Мисюсь, уверенная, что все люди на свете ее личные рабы, и правда была бы шокирована. Но не менее поразилась я, узнав, о чем так серьезно размышляет мое чадо.
Мы прокляли тот день, когда Аглая заговорила? Это мы еще не знали, что нас ждет, когда она начнет рисовать.
Карандаши и фломастеры в Глашкины загребущие лапки попадали и раньше, но после нескольких каляк-маляк летели в сторону как нестоящие внимания. И вдруг в два с небольшим пробило. Она поняла, что возюкать карандашом по бумаге и смотреть на результат страшно интересно. И если бы только по бумаге!
В дело пошли все подходящие и неподходящие поверхности на уровне «рост плюс вытянутая рука». Слово «нельзя», обычно воспринимаемое вполне адекватно, в этом случае не работало. Попытки лишить юное дарование пишущих и рисующих средств приводили к бурной истерике, унять которую удавалось только возвращением орудия вандализма.
Мы боролись и бдили – тщетно. Уже через пару месяцев квартира стала похожей на первобытную пещеру, покрытую наскальной живописью. Надежды, что страсть со временем уляжется, не оправдались. Тогда мы начали искать альтернативное решение - и оно нашлось, очень даже простое.
Отправив чадо в дачную ссылку, мы переклеили обои, отмыли или закрасили все изрисованное. По периметру детской Лешка закрепил большие рулоны белой бумаги. В размотанном виде она закрыла обои на высоту полтора детских роста. Когда разукрасивший всю дачу ребенок вернулся, мы провели воспитательную беседу, суть которой сводилась к следующему: рисовать можно только на бумаге: в альбоме или на стене ее комнаты. Одна-единственная попытка выйти за рамки дозволенного - и карандаши будут отняты навсегда.
Мы не очень верили в успех, но, на удивление, сработало. Как только чистая бумага на стенах заканчивалась, Лешка отматывал от рулона еще, а когда к концу подходил рулон, сворачивал чистой стороной вверх и вешал снова.
Лютый абстракционизм уложился в полгода, после чего Аглая стала срисовывать все, что попадалось на глаза: нас с Лешкой, Мисюсь, упорно не желавшую позировать, шкаф, кровать, игрушки, цветы в вазе. Каково было наше изумление, когда выяснилось, что ей удается буквально несколькими штрихами показать суть. Глядя на уродца с огромной головой и торчащими во все стороны волосами, все как один говорили: «О, это Юля! Надо же, очень похожа».
Наскальный период закончился так же резко, как и начался: теперь Глашка признавала только альбомы. Вырезав все самое интересное, остальную бумагу мы отвезли на дачу для растопки. «Когда она станет знаменитой художницей, - говорил Лешка, пряча рисунки в папку, - продадим с аукциона и купим остров на Сейшелах».
В три года барышня познакомилась с красками: Таня подарила ей на день рождения набор гуаши. Десять разноцветных баночек привели Аглаю в экстаз. Через пару дней мы с Лешкой ушли в гости, оставив чадо на бабушку. Убедившись, что ребенок увлеченно малюет, та неосторожно прилегла вздремнуть. Пятнадцати минут хватило, чтобы Мисюсь оказалась раскрашенной во все цвета радуги, от усов до кончика хвоста. Малярша при этом не получила ни царапины: кошь была настолько обескуражена таким беспардонным обхождением, что даже не сопротивлялась.
«Бабуль, она была такая бледная, скучная, - бесхитростно объяснила свое преступление Глашка. – А теперь смотри какая веселенькая».
Лешка ржал, как ненормальный. Я полночи отмывала несчастную кошку в тазу, но снова белоснежной она стала только года через три, полностью сменив шерсть. Ирония судьбы: назвав котенка в честь героини чеховского «Дома с мезонином», я подумать не могла, что со временем добавится и художник.
Все, кому мы показывали Глашкины рисунки, в один голос твердили, что девчонка чертовски талантлива. К одиннадцати годам она рисовала получше многих взрослых художников. В обычной школе училась средненько, зато в художке была круглой отличницей.
- Мамулечка, - подытожила Аглая свой монолог, - тут папа хочет с тобой поговорить. Я тебе завтра позвоню, пока-пока.
- Привет, Юль, - Лешкин голос звучал непривычно нервно, и я насторожилась.
- Что-то случилось?
- Нет, все в порядке. Люда
