Ольга Фост - Скворцы
Сколько времени Лёшин отец приходил в чувство — Лиса не знала, но пачка «Магны» уже подходила к концу.
Девушка не стала задавать тревоживший её и Брауна вопрос — нечего сейчас о Нинели вспоминать, ну совсем ни к чему.
Иной раз шелковистая женская ласка может хоть ненадолго примирить с тем, что жизнь не удалась ни разу — и лечение это тем ценнее, чем гаже на душе. Кого-то жар мужских ладоней удерживает от последнего шага в отчаяние… а когда человек, у которого просишь немного тепла, стряхивает тебя, словно налипшую грязь, все хронические обиды начинают терзать одновременно. Не отпихивайте друг друга, люди — может, тогда в мире станет меньше боли?
— Лёха? — это отец вдруг разглядел сына. — Лёх… У меня… это… работы больше нет.
Ответ был нескорым, но простым:
— Пойдём домой, к маме…
Борис ещё что-то порывался сказать Лёше, но девушка бесцеремонно потащила своего друга за рукав к лифту.
— Пойми — это же ущерб имуществу! — кипятился Борька, пока они спускались вниз, — а моральный ущерб какой? Да и вам с Сашкой тоже перепало! Надо этих Белых на счётчик поставить! Если старик не может — пусть сыновья платят!
Лиса в ответ скорчила ему одну из тех гримас, которые Браун совершенно терпеть у неё не мог: скривила рот, нос сморщила и вдобавок пальцем у виска покрутила. Ну что ты будешь делать с этой юродивой?! Борьке хотелось встряхнуть Лису так, чтобы в голове у неё всё, наконец, встало по местам. Вечно всех жалеет, дурёха, всех старается понять и никогда не умеет свою выгоду просчитать. Дитя цветов запоздалых, блин! Ладно, жизнь научит, если раньше не прибьёт.
— Не злись, — попыталась девушка успокоить бурю, гулявшую в карих глазах, — ведь, главное, с Ниной всё в порядке. А так — ну, бывает, люди ссорятся, делают сгоряча гадости друг другу, потом мирятся…
Про себя же подумала, что хорошо бы у Лёшкиного отца хватило ума просто забыть Нинель.
— А если я не хочу, чтобы они мирились? — вопрос прозвучал жёстко, но откровенно. И за эту откровенность Лиса простила Брауну ещё одну рану. Только вот руки сами собой спрятались в карманы джинсов, острый нос независимо задрался, а левая бровь собрала на лбу ироничные складки:
— Прелесть моя, тебя же не надо учить, что делать? Дядьку только не трожь, и вещи собери сам.
Браун дёрнулся, отшатнулся, но промолчал. Постоял немного, очухиваясь и прикидывая варианты. Затем почти бегом догнал уже довольно далёко учесавшую Лису, схватил за куртку. Рванул к себе. Прижал её дурью башку к плечу:
— Друзья?
Вернулись они в полном молчании. Пока Браун собирал вещи, Лиса сидела на кухне и с интересом рассматривала пылающий на кончике своей сигареты уголёк. Алька тихо примостилась рядом и разгадывала кроссворд, время от времени с шумом листая энциклопедический словарь. Но её подруга, обычно не упускавшая случая «почесать интеллект», — так она называла передавшуюся от мамы страсть к кроссвордам, — на сей раз Лиса даже ухом не повела в сторону заманчиво расстеленной Алькой «Вечёрки».
Основательно проголодавшийся за день Сашка пришёл погреметь сковородками: решил приготовить любимую Лисой глазунью (по правде говоря, это было лучшее блюдо Скворцова — оно же единственное, ему подвластное). Он обжарил в масле лук, залил его аж четырьмя взбитыми белками и дождался того сказочного момента, когда сия красотища стала белёсо-матовой. Лишь после этого украсил своё творение подрагивающими желтками, которые тут же уютно погрузились в рыхлые, как перьевая подушка, белки. И вот уже получившееся нечто мягко шкворча доходит на маленьком огоньке, вызывая прилив желудочных соков у всех, кто имеет счастье сей шедевр кулинарии обонять. Сашка меж тем трёт немного сыру — всем троим по чуть-чуть. Для вкуса. Ну и чтобы тянучки получились — сырные тянучки Олеся с детства обожает. Сыроежка — что с неё взять?
После ужина Алька и Сашка незаметно испарились в свою комнату, тихонько притворив дверь: даже накормленная сырной яичницей и заметно оттаявшая потому, Лиса не скрывала желания побыть одной.
Стеной окружила девушку тишина, лишь подтекавший кран мерно стучал водой по раковине, да капали с часов секунды.
Груда окурков, заполонивших пепельницу, подозрительно напоминала пирамиду с картины Верещагина. Бесславно окончила своё существование на вершине этой зловещей кучки очередная сигарета, и Лиса потянулась за новой. Но, к огромной её досаде, пачка оказалась пуста. И заначки — тоже. Ну, что ж… хватит, не то никотин из ушей польётся — некурящая Алька периодически дразнила этим своего любимого и его непутёвую сестру.
Лиса резко встала, шагнула к окну. Сказанные Брауну слова жгли до сих пор, и ещё будут жечь — годами, годами. «Ну! Что! Стоило! Тебе! Промолчать! Дура!!!» А он молодчина — не дал всему развалиться окончательно. Да и о Сашке с Котом она совсем не подумала — им-то каково бы пришлось? Лиса снова вспомнила тон, каким Браун произнёс остановившее её «Друзья?» Конечно, милый, конечно. Прости меня.
Может, и к лучшему, что я потеряла тебя так — а не иначе… Бабушка говорила мне, что не живут в нашем роду мужчины долго, а женщины рано вдовеют: проклятие не проклятие, рок не рок, а вот такая вот дрянь и вправду есть… живи же, и будь счастлив.
В груди заныла вьюга, и девушка почти вылетела из квартиры в общий коридор. Посмотрела на обе, очищенные и отмытые, двери — свою и Нинели. Прислушалась к чему-то. Стало зябко рукам, и Лиса засунула их в карманы. В правом обнаружилась забытая помада. Естественно, она тут же оказалась на ладони, под задумчивым взглядом хозяйки. Пальцы резко крутанули механизм до отказа — карандашик вылез из норки, как баллистическая ракета из шахты на старте. Густо-фиолетовая такая боеголовка, с ценой от самолёта. На день рождения ребята скидывались, дарили, чтоб Лиса модная ходила. Она и ходила — и даже веки ею вместо теней подводила пару раз — на недавний концерт «Алисы», конечно же, тоже! Девушка присмотрелась к почти нетронутому пахучему карандашу. Потом на губах появилась лукавая улыбочка, которая всегда так нравилась Коту, а Брауну казалась просто хулиганской. А рука меж тем выводила помадой на фанере самую любимую фразу из всех любимых книг:
Скажи: «друг» — и входи.
Она отступила на шаг — как художник от холста. Всмотрелась в буквы. И стала обводить их снова. Старательно — чтобы стало поярче.
Скажи. Зову… Друг. Еле слышная просьба! И — входи. Ведь нет ничего невозможного?
С тех пор надпись встречала и провожала всех, кто проходил рядом с нею, — и она до сих пор там, прячется за новой обивкой. А пока… пока дверь светила теми словами хозяйке вослед, благословляя в путь.
