Поймать солнце - Дженнифер Хартманн
Я прижимаю ее колени к груди, поднимаюсь, затем опускаю взгляд и смотрю, как вхожу в нее, медленно, дюйм за дюймом. Элла сжимает в кулаках простыни, откинув голову назад от удовольствия, когда я вхожу в нее до конца.
Единственный раз, когда она была так со мной, это было на пороге расставания, когда мы оба промокли от дождя и сожалений.
Это было похоже на конец. Суровое завершение.
А сейчас это возвращение домой. Прекрасное начало.
Я переношу свой вес на предплечья, мое лицо оказывается в сантиметре от ее лица. Наши взгляды не отрываются друг от друга. Даже несмотря на всплески удовольствия, ее всхлипы, наши низкие стоны, сливающиеся воедино, наш зрительный контакт не разрывается, не ускользает. Я убеждаюсь, что она со мной, и медленно двигаюсь внутри нее, растягивая момент, ощущая связь.
Когда Элла кончает, из уголка ее глаза скатывается слеза, а в горле застревает вздох, и она трепещет подо мной, сжимая руками мою шею. Я следую за ней, упиваясь ее раскрасневшимися щеками, приоткрытыми губами и блестящими глазами, пока нахожу свою разрядку. Волна за волной тепла проносятся сквозь меня, наполняя меня так же, как я заполняю ее.
Затем я падаю на кровать, увлекая ее за собой, все еще находясь внутри нее. Я обхватываю ее руками, а она прижимается головой к моей груди.
— Я люблю тебя, — шепчу я ей в волосы, целуя в макушку. — Боже, Солнышко, я никогда не останавливался. Ни на секунду. Я люблю тебя с того самого дня, как увидел. Даже в семь лет на школьной площадке я знал… я знал, что ты должна быть моей.
Элла обхватывает мои щеки обеими руками, когда приподнимается, чтобы поцеловать меня. Скользит языком по моей нижней губе, затем шепчет:
— Я тоже это знала. Даже будучи маленьким ребенком, я чувствовала это.
Я улыбаюсь, смахивая слезинку с ее виска. На этот раз все так по-другому: мы вдвоем целуемся под теплым солнечным светом, а не тонем в дождевых тучах и холодной мороси.
— Я не хочу, чтобы это заканчивалось, — признаюсь я, притягивая ее ближе. — Я хочу, чтобы так было всегда.
— Я тоже этого хочу, — говорит она, слова срываются на тихий плач. — Боже… но что, если нам суждено потерпеть неудачу? Что, если звезды никогда не сойдутся? — В ее глазах м ужас. Настоящий страх, что мы никогда не найдем свой счастливый конец. — Говорят, в любви и на войне все справедливо, но это чушь. Это полная чушь, Макс. Нет никакой справедливости в любви. Абсолютно…
— Ты права, Солнышко. Это полная чушь, — говорю я ей, обхватив ее лицо ладонями и заставляя посмотреть мне в глаза. — Ты права, потому что не бывает любви и войны. Любовь — это и есть война. Ты сражаешься, пока не победишь, или пока не проиграешь. Представь себе победу после всей этой боли и борьбы, после всех этих боевых ран. — Я сглатываю, прижимаясь лбом к ее лбу, носы соприкасаются. — Война никогда не предназначалась для миротворцев. Здесь нет места белым флагам и нежным сердцам. Она шумная, дикая и жестокая. Любовь — убийца, но не все умирают кровавой смертью. Некоторые в конце концов выстоят. — Я сжимаю ее щеки между ладонями и умоляю: — Пусть это будешь ты, Элла. Пусть это будем мы.
Ее тихий стон переходит в рыдание, когда она кивает, обхватывая мои запястья руками.
— Борись со мной, — умоляю я, закрывая глаза. — Победи вместе со мной.
Мое сердце бешено колотится, когда она прижимается ко мне, и ее слезы капают мне на кожу. Я обнимаю ее, лелею, безмолвно умоляю никогда не сдаваться, несмотря ни на что.
Это того стоит.
Мы того стоим.
Мой взгляд падает на солнечную фреску, когда она обмякает в моих объятиях, нас обоих охватывает умиротворение. Тишина и покой. И я знаю. Я чувствую это в тот момент, когда она делает следующий вдох в моих объятиях. Я чувствую, как она сдается… но не до конца.
Она сдается всему, чем мы могли бы стать.
Всему, чем мы являемся и всегда были.
Нашему новому рассвету.
Элла прижимается щекой к моей груди, а наши ноги путаются в покрывалах.
— Ты редко побеждаешь, — хрипло говорит она, чертя пальцем узоры на моем сердце, и смотрит на горшочек с морковью, стоящий на тумбочке, — но иногда это случается.
Я улыбаюсь, прижимаясь губами к ее лбу и закрываю глаза, когда солнечный портрет заполняет мое сознание и погружает в абсолютную безмятежность.
— Да, Солнышко, — бормочу я. — Иногда да.
* * *
— Боже мой, она восхитительна! — Позже, днем Элла подбегает к молодой кобыле, поднимая сапогами облака пыли. — Она молодая?
При нашем приближении лошадь раскачивает хвостом из стороны в сторону, в ее темно-карих глазах читается любопытство.
— Ей чуть больше двух лет, — говорю я ей. — Она послушная. Не слишком энергичная и легко поддается дрессировке.
Лицо Эллы светится удивлением.
— Она идеальная. Фениксу тоже было два года, когда мы его взяли, когда я была еще ребенком.
Я смотрю, как она заботливо прижимает ладонь к гриве кобылы, поглаживая ее по носу.
— Натин помогла мне с выбором. В мифологии белые лошади часто ассоциируются с солнечной колесницей, — говорю я, мягко улыбаясь. — Это напомнило мне о тебе.
Ее глаза вспыхивают, когда она смотрит на меня.
— Я этого не знала. — Она улыбается в ответ, а ее взгляд возвращается к лошади, которая ржет, наслаждаясь вниманием.
— Она будет готова к верховой езде примерно через год.
— Я уже люблю ее. — Элла проводит еще несколько минут, разговаривая с лошадью, шепча ей добрые слова и осыпая ласковыми прикосновениями. — У нее есть имя?
Я качаю головой.
— Пока нет. Я решил, что позволю тебе выбрать.
Она кивает, затем убирает руку и поворачивается ко мне лицом, нахмурив брови.
— Макс… где твой отец? Он все еще в Теннесси?
— Нет. Я перевел его в учреждение в Эсканабе, где сейчас живет Шеви и где мы управляем нашим бизнесом. Это примерно в сорока пяти минутах езды отсюда, так что я регулярно навещаю их обоих, — объясняю я. — У папы все хорошо, там хорошо о нем заботятся.
— Я бы хотела навестить его с тобой как-нибудь, если ты не против.
— Он будет очень этому рад. Мы оба будем рады.
Папа иногда спрашивает об Элле в моменты просветления. Он не помнит ее имени, просто спрашивает о красивой девушке с рыжими волосами, которая готовила ему грудинку, и интересуется, все ли у нее в порядке. Я
