Тереза Ревэй - Жду. Люблю. Целую
Манифестанты быстро и уверенно шагали по улице, ощущая себя единым организмом — так тесно были прижаты друг к другу их тела. Их вела вперед непреодолимая сила. Они размыкали свои ряды только для того, чтобы обойти фонарный столб, скамейку, тумбу с афишами, после чего сходились еще плотнее. Все больше и больше прохожих присоединялось к ним, словно притянутые невидимым магнитом. После того как Наташа останавливалась, чтобы сделать снимок, ей приходилось бежать, чтобы не отставать. Она схватила одного из манифестантов за руку.
— Что происходит?
— Мы призываем к всеобщей забастовке, — бросил он на одном дыхании. — Это пока. И, естественно, мы хотим свободы. У нас такие же права, как и у других.
— К черту русских! — крикнул идущий рядом с ним мужчина. — Идемте с нами! Мы требуем отставки правительства…
Наташа приотстала. Она увидела молодую женщину с косынкой на голове, которая смотрела на нее с улыбкой. Рядом с ней юноша нес на плече кусок указателя, на который были нанесены названия секторов.
— Мы сорвали указатели и сожгли киоски, где продают эти ужасные коммунистические газеты, — гордо объяснила женщина. — Они хотят заставить нас работать как каторжных, а мы не в состоянии прокормить детей.
— И вам не помешала полиция? — удивилась Наташа, следуя за ней по пятам.
— Не помешала. Вот, смотрите! Они не осмеливаются идти против нас. Полиция ведь называется народной, а народ — это мы и есть, или нет? Я разбирала руины этого города собственными руками, так что я имею право голоса!
Наташа поняла, что они уже идут по восточному сектору. Недалеко от контрольного пункта стояли полицейские, они и впрямь не вмешивались. Она не могла рассмотреть выражение их лиц, которые они прятали под козырьками форменных фуражек. Манифестанты подошли, чтобы убедить их присоединиться к ним, но никто из полицейских не отреагировал. Они стояли, словно приросшие к асфальту.
Пройдя еще несколько улиц, Наташа взобралась на капот грузовика, чтобы оценить, каково количество манифестантов, но они были везде. Сколько их было — тысячи, десятки тысяч? Никогда раньше она не испытывала подобных ощущений. Отовсюду доносились обрывки старых революционных песен. Всех охватило возбуждение, это ощущение было сладким, как летний плод. Наташе показалось, что она разделяет эти чувства. Она была счастлива за этих мужчин и женщин, за подростков в куртках и кепках, за каменщиков и плотников, которые шли рука об руку. В их энтузиазме был привкус некой дикой свободы. Никто ничего не организовывал и не планировал. Ее руки дрожали, когда она старалась добиться резкости изображения в объективе. Она делала снимки — ведь она была журналисткой печатного издания. Однако ее сильной стороной было слово, а не изображение.
— Ну и ладно, — сказала она и, спрыгнув на землю, положила фотоаппарат в сумку.
В который раз веселый вихрь подхватил ее и быстро донес до огромного здания, в котором когда-то размещалось командование люфтваффе. Теперь тут заседало правительство Восточной Германии. Ее нервный центр. Сильный ветер разбивался о стены этого монументального строения, мощной твердыни из серого камня, которое пережило бомбардировки союзной авиации. Реликвия Германа Геринга.
Толпа стала требовать встречи с Вальтером Ульбрихтом и Отто Гротеволем.
— Они никогда не выйдут, эти два трусливых мерзавца! Они, наверное, уже концы отдали, испугавшись, что их линчуют.
У ее соседа было серое лицо и тонкие губы. Молодой человек сунул руки в карманы куртки, расстегнул ворот, а во рту держал зубочистку.
— А вы не боитесь репрессий? — спросила Наташа. — Полиция может открыть огонь. К тому же там русские. О них вы подумали? Они сделают все, чтобы вас остановить. Не лучше ли было остаться дома?
Он зло посмотрел на нее.
— Вы что, на стороне Иванов?
— Вовсе нет! — возразила она. — Я французская журналистка.
— Ну, тогда вы можете сообщить вашим французским соотечественникам, что маховик запущен. Теперь мы пойдем до конца. И расскажите, что нам, берлинцам, хватило смелости начать восстание.
Для многих эта весенняя ночь началась слишком рано. Они хотели бы, чтобы этот импровизированный праздник не кончался еще долго. Небольшие группки рабочих продолжали маячить на мостовой. Люди выкрикивали в мегафоны призывы к всеобщей забастовке. Ораторы в переполненных кафе зажигали сердца клиентов. В кварталах Фридрихштрассе и Трепова сорвали плакаты, прославляющие правящую партию. Клочки изодранных коммунистических газет лежали в сточных канавах. Благодаря репортажам, передаваемым без остановки радиокомпанией RIAS, которую тайно слушало большинство населения Восточной Германии, недовольство быстро распространилось за пределы Берлина и докатилось до Лейпцига, Дрездена, Магдебурга, Галле. Акция протеста набирала обороты. Каждый с нетерпением ждал следующего дня — 17 июня. Берлинцы призывали всех собраться в семь часов на Штраусбергерплац, чтобы потребовать объединения страны, свержения коммунистических институтов, свободы для всех.
Ночь надвигалась, но в здании штаба советской военной комендатуры в Карлсхорсте во всех окнах горел свет. Скрипели телеграфные аппараты, то и дело раздавались телефонные звонки. По коридорам бегали секретари с директивами в руках. Дмитрий Кунин, отойдя в сторонку, курил сигарету. Лицо его выражало крайнюю степень озабоченности.
В одном из кабинетов представитель СССР высокого ранга Владимир Семенов и главнокомандующий советским военным контингентом в Восточной Германии маршал Гречко долго разговаривали с Ульбрихтом и Гротеволем. Дмитрий хорошо рассмотрел двух немцев, когда они прибыли в штаб, отметив бегающий взгляд Ульбрихта за стеклами очков и покатые плечи Гротеволя. Во второй половине дня ни тот ни другой так и не осмелились показаться перед толпой. Вместо себя они послали к народу одного из министров, который, немного послушав обвинения и упреки, предпочел ретироваться.
— Это все фашистские провокаторы из Западного Берлина. Это они спровоцировали недовольство, — упрямо, без остановки повторял Ульбрихт, нервно поглаживая острую бородку, которая была мишенью для насмешек манифестантов. — Но все они успокоятся, как только мы пересмотрим трудовые нормы. Это очевидно.
— Хотел бы я быть так в этом уверен, как и вы, — сухо заметил Гречко, который уже отдал приказ стянуть к столице войска.
Как немецкое правительство, так и русские были захвачены врасплох выступлениями рабочих и крестьян. Демонстрации теперь устраивались и в маленьких провинциальных городках. Об этом вслух не говорилось, но и русские, и немцы вдруг ощутили себя жалкими дилетантами.
