Анна Берсенева - Слабости сильной женщины
Лера подчинялась каждому изгибу Митиного тела и тут же сама выдумывала для него новые движения – радуясь оттого, что ее выдумки становятся наслаждением для него.
Вот она вдруг ускользнула из-под него, перевернулась на живот – и он лежал теперь на ней, всем телом лаская ее спину, и она чувствовала, что ему нравится повторять ее спину своим телом… Потом он положил ладони на ее бедра, приподнял – он хотел быть в ней снова, весь он дрожал в страстном нетерпении.
– Ты меня пусти, милая, в себя пусти, – произнес он, и Лера едва узнала его голос, ставший глухим и прерывистым. – Потом – еще, потом я тебя ласкать буду… А сейчас – пусти!.. Вот так, моя единственная, – ох, как… – прошептал он, чувствуя, как она раздвигает ноги.
Лера перевела дыхание чуть раньше и замерла, прислушиваясь, как затихают у нее внутри его содрогания; потом подняла голову от его груди. Митины глаза все еще были полузакрыты, губы еще вздрагивали после страстных слов и поцелуев, и она не могла насмотреться на него – на чудо его лица, на любимые, единственные тени под прямыми ресницами…
– Вино разлил… – сказала Лера, целуя его в полуоткрытые, пересохшие губы. – Ох, Митька, что я теперь буду пить?
– Я с тобой поделюсь. – Он осторожно приподнял ее над собою. – Давай-ка в кресло сядем, у тебя кожа стала холодная, как у лягушки.
Перед тем как сесть в кресло, Митя снял с него накидку и завернул в нее Леру.
– Ну вот, а говорил, смотреть на меня хочешь…
– Ничего, я гладить буду, – сказал он, кладя руку ей на грудь.
Лера положила голову ему на плечо, и они молчали, прислушиваясь к дыханию друг друга.
– А когда ты понял, Митя? – вдруг спросила она. – Ну, когда ты понял… Что оно во мне появилось?
– Когда появилось, тогда и понял, – ответил он. – Когда ты прикоснулась к моей щеке – помнишь, утром, в Венеции?
– Но у тебя даже глаза тогда были закрыты! – удивилась Лера.
– Ну и что? При чем здесь глаза…
– Почему же ты уехал? – тихо спросила она. – Ты не поверил мне, Митенька?
– Я боялся поверить. – Митя прижался губами к ее виску. – Прости меня – я правда боялся… Я уже смирился с тем, что этого не может быть, и я так боялся, что мне все только кажется…
– А это ведь и правда тогда появилось… Правда, Митя! Я тоже только потом поняла, когда же оно на самом деле пришло… А у тебя было такое лицо в то утро – ты знаешь, мне показалось, будто я тебя впервые вижу.
– И что же ты подумала? – засмеялся он. – Что, интересно, ты подумала, проснувшись в постели с незнакомым мужчиной?
– Я ничего не успела подумать. Мужчина тут же открыл глаза и сказал, что я скрипка на его плече. Митя! – вспомнила она. – А что это за стихи – ведь это стихи, правда?
– Правда. Но я не люблю, когда стихи удачно приходятся.
– Митенька, да о чем ты? Удачно, неудачно… Какая разница – я тебя люблю… Скажи, что там дальше?
– Дальше там: она как скрипка на моем плече. Что знает скрипка о высоком пенье? Что я о ней? Что пламя о свече? И сам господь, – что знает о творенье? Ведь высший дар себя не узнает. А красота превыше дарований – она себя являет без стараний и одарять собой не устает. И, отрешась от распрей и забот, мы слушаем в минуту просветленья то долгое и медленное пенье и узнаем в нем высшее значенье. Которое себя не узнает.
– Ты знаешь, я так боялась тогда… – сказала Лера, помолчав, словно прислушиваясь к затихающим звукам.
– Меня? – спросил он.
– Не знаю… Просто – я боялась, ты правильно тогда понял, что со мной сделала жизнь, и я тебе правда благодарна. Хотя мы оба начитались Тургенева и не любим этого слова. А ведь все оказалось неправдой – то, что он написал про благодарность!
– Ну, не обижай старика, – заступился за Тургенева Митя.
– Неправдой, неправдой, – не уступала Лера. – То есть, может быть, из благодарности и правда не рождается любовь, но ведь благодарность может быть совсем ни при чем, да?
– Да. Но чего же ты боялась все-таки в то утро?
– Нет, не в то утро – потом, когда ты уехал… Я думала: зачем я тебе нужна? Я не хочу об этом говорить, Митя, но ведь это так: всем мужчинам я была нужна для чего-то, и я уже не верила, что это может быть иначе. Как нянька, которая смотрит в рот, по сравнению с которой можно чувствовать свою значительность. Или как партнерша, которая вовремя ноги расставляет – помогает хозяину самоутверждаться. – Лера вздрогнула, произнеся это, вспомнив это. – И я думала: а тебе я зачем, ты-то чего от меня хочешь? Ты же музыкант – может быть, у тебя какие-нибудь творческие проблемы… Может, ты хочешь, чтобы я тебе ноты перелистывала!
Тут Митя так засмеялся, что Лера обиженно замолчала.
– Господи, музыкальная ты моя подружка! – произнес он наконец, утирая выступившие от смеха слезы. – Ноты перелистывала! Во-первых, для того чтобы перелистывать ноты, надо их знать. Во-вторых, где ты видела, чтобы дирижеру кто-нибудь ноты перелистывал? Я сам это делаю.
– Ну, когда не дирижируешь, когда на скрипке играешь. И я ведь это вообще говорю – как образ.
– А вообще… – Лицо у него стало серьезным. – Вообще – мне правда ничего от тебя не надо. Мне не надо, чтобы ты была такая или другая – мне надо, чтобы ты была. И когда ты… чуть не исчезла, я вообще был уже согласен, чтобы ты не со мной была – только бы была… Но это ты теперь забудь, – тут же добавил он. – Теперь я хочу, чтобы ты была со мной, а не с какими-то посторонними мужчинами, которым нужна нянька или партнерша. Я теперь даже на гастроли не уеду от тебя – до-олго буду тебе надоедать, миленькая, у меня много теперь дел в Москве… Ты-то не слышала, а я прекрасно слышал, как распустился без меня оркестр, а это слишком хороший оркестр, и я слишком много сил на него положил, чтобы можно было такое позволить.
Он говорил и проводил пальцами по Лериным плечам, по груди, и сильные, неуловимые токи от его пальцев пронизывали ее.
Лера молчала, прислушивалась к Митиному голосу, положив голову на его плечо, чувствуя все его тело и всю его душу.
Ночь ли длилась, утро ли вставало за окном – они не видели ничего, они забыли о том, что мир вообще существует.
– Ну и не уезжай, – сказала она наконец. – Куда нам ехать друг от друга?
