Николь Фосселер - Под шафрановой луной
Они ходили в Итальянскую оперу и Комеди Франсэз, нередко поднимались на Цитадель, где по соседству с руинами стоял роскошный дворец предыдущего хедива, с сияющим куполом, окруженный стройными минаретами, – оттуда открывался захватывающий вид на город. Они осматривали висящую церковь в коптском квартале, построенную высоко между домами, где под двумя колокольнями скрывались готические своды с арабесками и бастионы римского форта. Посещали египетский музей в квартале Булаг, где изумленно замирали у свидетельств древней культуры, что расцветала здесь прежде: фараоны, построившие пирамиды в Гизе, гигантские стелы, напоминающие о вечности, и Сфинкс, монументальное сказочное существо, пустыми глазами созерцающее пески. При третьем или четвертом посещении эти громады казались еще грандиознее, чем при первом. Они ездили в Сахару, к ступенчатым пирамидам, и в Александрию. Майю очень трогала гордость в глазах Джеральда, когда он брал в руки одну из написанных ею книг, или когда разглядывал Джону, объяснял ему что-то в музее, или Джона рассказывал деду о каком-либо здании что-нибудь услышанное от друзей или в школе.
Несколько раз Джона спрашивал об отце. Майя, вполне в это веря, отвечала, что он умер, как и дядя, в честь которого мальчик получил имя, и пока ответ устраивал Джону. Когда-нибудь он снова задаст этот вопрос и захочет подробностей, Майя это прекрасно понимала. Но она еще подумает, что ответить, время есть.
Она никогда не носила индийский браслет, что Ральф прислал ей из Мардана, – он напоминал ей о кровавом восстании, унесшем жизнь мужа. Но носила на левой руке обручальное кольцо в память о Ральфе, оправленную монету из Химьяра на шее в память о Рашиде и траур по обоим. До сих пор. Год за годом. Теперь она поняла, почему тетя Элизабет столько лет не снимает черное. Ничто не давало Майе большей свободы, чем платье вдовы, оно уничтожало бастион приличий и все границы, что так стесняли Майю. Ральф стал солдатом по собственной воле, сам избрал свою судьбу – погибнуть в восстании сипаев. Но своей смертью он невольно преподнес Майе самый большой подарок – освободил ее. Она могла идти, куда хочет, делать, что нравится, и общество не следило за ее нравственностью тысячью глаз.
Но еще Майя носила черное, потому что ее траур не кончался. Есть чувства и воспоминания, что никогда не угаснут. Только становятся тише. Она оставила попытки сбежать от прошлого, наоборот, построила на нем фундамент настоящего и будущего. И Джона был живым тому подтверждением.
В библиотеке Майи было издание «Первых шагов в Восточной Африке» Ричарда Фрэнсиса Бертона. Она часто брала его в руки и открывала на первой странице. «Мне кажется, один из счастливейших моментов в жизни человека – отправление в далекое путешествие навстречу неизведанным странам…» Она тихо улыбалась, вспоминая Ричарда – он дал ей пищу для мечтаний в детстве и юности, и думала о собственном отъезде в Блэкхолл, а позднее сюда, в Каир.
Ей удавалось проследить дальнейший жизненный путь Ричарда по заметкам в газете «Таймс» и новостям, которые Джеральд, неутомимо преподающий в Баллиол-колледже, узнавал в научном кругу. Он покинул театр военных действий в Крыму невредимым и вернулся в Бомбей, а потом отправился на Занзибар, чтобы осуществить мечту: путешествие к истокам Нила в Восточной Африке. После поехал в Северную Америку, служил консулом в Западной Африке и наконец – в Бразилии. Он оставил письма Майи без ответа. Она послала ему не совсем искренние поздравления с женитьбой на Изабель Арунделл в январе 1861 года. После всего, что было, Майю все же задела новость о женитьбе Ричарда. Еще больше ее обижало, что он перестал ей писать. Но она не держала зла – только ностальгические воспоминания и благодарность. Разве не Бертон проложил путь, что привел ее сюда – вместе с Джоной?
Теперь Майе было тридцать шесть, и она уже нашла у себя четыре седых волоска. Она была счастлива, довольна жизнью и в конце концов смогла пустить корни. Здесь, в Каире, точке пересечения западного мира и восточного.
Лишь изредка, когда по переулку проносился ветер и бросал в открытое окно горсть песка на письменный стол, Майя закрывала глаза и вспоминала Рашида. Порой на улице у нее замирало сердце – она замечала в толпе человека, на первый взгляд похожего на него, но второй взгляд неизменно разочаровывал. А тяжелее всего давались минуты, когда Джона был чем-то увлеченно занят или погружался в раздумья. Он прищуривал глаза, на переносице появлялась вертикальная морщинка, и Майе казалось, что она видит его отца в юные годы. Порой Джона отрывался от дел и начинал внимательно вслушиваться в себя и в окружающий мир. Как будто слышал зов пустыни, места его зачатия, зов крови отца. Это было невыносимо, и Майе приходилось быстро выходить из комнаты. Потому что сердце не забывает. Зияющая дыра остается по обе стороны порванной связи.
12
Пение цикад наполнило ночь, будто это был земной отклик звездному небу – отдаленной пышностью и серебряной мелодией. Один из верблюдов заворчал, словно концерт насекомых нарушил его заслуженный сон. Береговая линия Тихамы, «горячей земли», лоскутное одеяло из каменистых долин вади, тучных полей и мангровых зарослей, что затоплял прибывающий уровень моря, в отлив обозначенный белыми следами соли, погрузилась во мрак. Здесь, на полпути между портовым городом Аль-Маха и Баб-эль-Мандебом, Аравия обретала африканские черты: в цвете кожи людей, их говоре, традициях и обычаях, резкой яркости и орнаментах тканей, вытканных, раскрашенных и носимых на влажной жаре. Лишь когда цикады на мгновение замолкали и все вокруг внезапно наполнялось тишиной, можно было услышать недалекое море, клокочущее, рассыпающее соленые брызги по песку и скалам. Впрочем, оно тонуло в треске огня, пока отдыхающий караван, уставший от долгого дневного пути, подкреплялся жареной бараниной и хлебом.
Рашид, который теперь отзывался на имя Абд ар-Рауф, наклонился и подтолкнул сползающую ветку в огонь, пламя вздрогнуло и жадно накинулось на свежую пищу. Медальон на цепочке выскользнул из выреза одеяния и блестел от огня. Рашид этого не заметил: тепло золота на коже, едва слышное позвякивание кольца о медальон стали за последние годы привычны, как сердцебиение.
Но Юсуф бин Надир продавал и покупал все, что стоит денег, и сразу заметил выгодную добычу.
– Ты носишь красивое украшение, Абд ар-Рауф, – прокартавил он.
С наигранным равнодушием Рашид неторопливо заправил медальон обратно, за некогда белую, теперь пожелтевшую и покрытую серыми пятнами пыли, пота и песка ткань, и молча вернулся в тень у лагерного костра.
