Николай Семченко - Яблоко по имени Марина
— Это нетерпение сердца, — пояснила девушка. — Нет мочи дожидаться того, что рано или поздно случится — вечно мы торопим и события, и самих себя. Но, может, не стоит спешить, а? Недаром народ говорит: поспешишь — людей насмешишь…
Она вдруг заговорила скучным, бесцветным голосом, который мне совсем не понравился. Девушка словно хотела вернуть меня в привычный мир, где ценится разумность и правильная жизнь, которая движется по скучному, но понятному кругу, где нет сумасшедших часиков, стучащих прямо в сердце.
— Но ты должен туда идти, — шепнула девушка. Она каким-то образом оказалась рядом со мной, хотя еще секунду назад парила в губительных высях.
— Но если хочешь, я открою тебе один маленький секрет, — она почти прикоснулась губами к моему уху, и меня будто током ударило. — Ты хочешь знать, что такое любовь? Любовь — то, что ускоряет все внутреннее в человеке до скорости света — ослепительное безумие, пароксизм души, самосожжение в яростном огне желаний… Милый мальчик, ты этого хочешь?
— Да! — в восторге крикнул я.
— Какой ты еще глупый! — она залилась пронзительным смехом, похожим на звон колокольчика. — Но ты смелый…
Она засмеялась еще громче, и я вдруг стремительно начал падать вниз. В ушах гудел ветер, меня мотало из стороны в сторону, подбрасывало и вертело вверх тормашками, небо смешалось с землей, и я, потеряв ориентацию, закрыл глаза, чтобы хоть немного прийти в себя. А колокольчик звенел все громче и громче, напоминая уже не женский смех, а явно что-то другое.
Я открыл глаза. И увидел над собой привычный потолок. Подо мной — кровать. И никакой девушки, похожей на Марину, и в помине не было. Но колокольчик — звенел!
— Ты еще увидишь меня, — донеслось откуда-то сверху. Я поднял глаза, но никого не обнаружил. Может, так проявлялся остаток сна, который еще не совсем прошел? Не знаю. Но голос прозвучал совершенно явственно. И колокольчик по-прежнему звенел громко.
Его звуки отчетливо доносились с улицы. Я прошлепал босыми ногами к окну, отодвинул занавеску и увидел Зойку. Она улыбалась и, высоко подняв руку, трясла сияющий серебром колокольчик.
— Вставай, лежебока! — крикнула Зойка. — Ты чуть не проспал самое интересное: в сельпо дают лощеные тетрадки — и обычные, и общие. Я очередь заняла. Давай, быстрее собирайся!
Лощеные тетрадки, если кто не знает, — дефицит советской эпохи. Листы в них покрывались каким-то особым составом: проведешь рукой — ни единой шероховатости, гладкие, будто парафином намазанные. Шариковая ручка сама скользила по такой бумаге, любо-дорого посмотреть. А в обычных тетрадках с сероватой бумагой чернила растекались, а паста шариковой ручки оставляла слабые следы: иногда приходилось дважды обводить одну и ту же букву, чтобы добиться четкости.
— Сейчас! — крикнул я в ответ. — Но мне надо еще к матери на работу за деньгами забежать.
Зойка перестала звонить в колокольчик и спросила:
— А почему ты не спрашиваешь, откуда у меня колокольчик взялся?
Вообще-то, меня это не интересовало, но я решил уважить соседку:
— И откуда же?
— Ваша квартирантка дала.
— Чего вдруг?
— А когда я утром побежала в сельпо, то встретила ее там: она ведь может без всякой очереди в магазин попасть, — зачастила Зойка. — Выходит она, значит, на крылечко, в руках — колокольчик держит. Увидела меня и говорит: «Директриса школы просила достать ей новый колокольчик, старый-то у вас вроде на ладан дышит. Будь добра, передай ей. А с вашей директрисой мы потом сочтемся». И уже как будто пошла, но вернулась: «А Пашка-то проспит тетрадки. Сбегала бы, разбудила его, а?» Вот колокольчик мне и пригодился! Слышишь, какой громкий?
Зойка, довольная, рассмеялась и снова звякнула колокольчиком. В нашей школе существовала такая традиция: несмотря на то, что есть электрический звонок, на большую перемену обязательно звонили в колокольчик. Дежурный ходил от класса к классу и его звоном оповещал о перемене. Откуда взялась такая традиция, никто уже не помнил, но она свято соблюдалась.
— Не жди меня, — обратился я к Зойке. — Мне еще зубы почистить надо…
— Ой, да кто там внимание на тебя обратит? — рассмеялась она. — Чищенные — не чищенные, какая разница? Потом себя в порядок приведешь.
Ага, подумал я, щас, чего не хватало, чтоб изо рта несло, как из помойного ведра. А ведь совсем недавно маме стоило больших усилий заставить меня взять зубной порошок и щетку. Мало того, что порошок рассыпался, пачкая майку, так еще приходилось тратить время на медленные, утомительные движения щеткой во рту. И умывался я тоже быстро: раз-раз, сполоснул лицо, протер глаза, пошлепал мокрой ладонью по носу — и все, баста! Считалось, что мальчишкам нечего размываться по полчаса да наводить лоск — они ж не девчонки изнеженные, которым вечно кажется, что они как-то не так выглядят. Нам-то, пацанам, чего красоту наводить?
Но однажды случайно я услышал, как Марина говорила маме о том, что от некоторых поселковых парней несет так, будто они в баню никогда не ходят — противно, таких за километр обойти хочется, а они еще чего-то из себя воображают: лезут знакомиться и все такое, красавцы немытые!
Ее слова произвели на меня впечатление.
Теперь я готов был плескаться, как утка — хоть все утро, лишь бы ни одна девчонка не произнесла презрительно: «Грязнуля!». А то и что-нибудь похуже.
Зойка, однако, на мою чистоту плевала. А может, она только вид делала? Ведь ей хотелось считаться, что называется, своим парнем. Вместе со мной она, например, излазила все высокие деревья, какие имелись в округе. Мы забирались туда не просто так и не только из баловства. Во-первых, с высоты поселок казался совсем другим — все видно как на ладони. Во-вторых, мы в тот период увлекались индейцами, которые, как известно, строили шалашики в развилках деревьев. Мы их тоже строили. А в-третьих, когда у сорок выводились птенцы, нам хотелось на них посмотреть. А попробуй-ка, долезь до сорочьего гнезда один, когда растревоженные белобоки храбро летают прямо у твоего лица, норовя лупануть крылом или ударить клювом. Тут кто-то должен их отгонять. Но дело даже и не в том, что Зойка хотела считаться своим парнем. Ей почему-то не нравилось, когда другие девчонки обращали на меня внимание или когда я сам выделял кого-то из их девчачьего племени.
В общем, я почти не соврал, когда сказал, что не могу выйти сию минуту. Дело заключалось не только в утреннем туалете, а еще и в том, о чем девчонки, наверное, вообще не подозревают. Потому что у них нет того, что есть у парней. А то бы они знали, что ни с того, ни с сего отросток, именуемый писюном, начинает вести себя по утрам странно: наливается кровью, твердеет и превращается в крепкий стержень.
