Женевьева Дорманн - Маленькая ручка
Лазели, это верно, ничем не была на них похожа, даже внешне. Она по-прежнему была стройна, несмотря на многочисленные роды, когда прочих разносило сразу после свадьбы. Шиньон мешал ей на рыбалке, и Лазели коротко обрезала волосы, задолго до того, как это вошло в моду в Гранвиле. И потом манера подтыкать юбку под пояс, чтобы удобнее было залезать в плоскодонку. Однажды она даже натянула брюки Огюста и бесстыдно уселась так на причале, у всех на виду. Ее упрекали еще в том, что она не ходит в церковь с того дня, когда кюре, бывший также школьным учителем, публично сделал ей замечание, что ее дети слишком часто пропускают школу.
Правда, что дети Лазели и Огюста росли, как трава, свободно бродя по этому счастливому острову, лишенному дорог и опасностей. Они разбегались с утра, часто забывая пойти в школу, возвращаясь домой, только почувствовав голод или с наступлением вечера. Особенно девочки, ибо Лазели, перегруженная заботой о своих многочисленных детях и рыбной ловле, сосредоточила все свое материнское внимание на своем старшем, Жане-Мари, первом плоде их с Огюстом любви. Она явно предпочитала его остальным. Этот мальчик был похож на нее больше, чем девочки. С согласия Огюста, она поклялась обеспечить их единственному сыну блестящее будущее. Для этого будут принесены все необходимые жертвы. Девочки, которым предстоит выйти замуж, не потребуют такого самоотречения.
В глазах женщин острова Лазели была странной матерью. Разве не видели часто летом, как она отправляется на рыбалку с одним из своих грудничков, уложив его на охапку овса в грубой корзине и перетянув бечевкой верх, чтобы малыш не вывалился при качке? Сидя в лодке, поставив у ног корзину с ребенком, она удалялась по протоку Санда, широко взмахивая веслами. Исчезала за островками, выходила, в зависимости от погоды, к Гран-Ромону, Соньеру или Ансеню. Там, вытащив на берег лодку, вынимала из нее свои рыболовные снасти и корзину с ребенком, положив ее на самой высокой точке островка, куда не доходит прилив, где трава зелена и суха, и устраивала ее в безопасности, под защитой от ветра, солнца и чаек. В перерывах между ловлей она приходила кормить его грудью и снова уходила рыбачить до того самого часа, как море начинало прибывать. Тогда она возвращалась на большой остров, время от времени бросая весла, чтобы не дать крабам, лежащим на дне лодки, забраться в корзину с ребенком.
Такая манера обращения с младенцем шокировала, ведь в ту эпоху считалось необходимым держать их тесно закутанными в пеленки и одеяльца в завешенной люльке, недосягаемой для воздуха. Тайно кумушки надеялись на какое-нибудь несчастье, которое наказало бы Лазели за то, что она ведет себя так странно. Внезапная буря, которая выкинула бы ребенка в море, угорь, который бы его укусил, — что угодно, лишь бы можно было наконец осудить беспечную, неосторожную Лазели Шевире. Но ее плоскодонка, направляемая твердой рукой, никогда не давала течи, и ее методы воспитания, какими бы странными они ни казались, словно бы пошли на пользу ее детям, бывшим более живыми и красивыми, чем другие, что было в высшей степени досадно.
Зимой Лазели, вынужденная из-за погоды оставаться на твердой земле, занималась своим потомством, но как только возвращались погожие дни, ничто больше не могло ее удержать. Тогда она обращалась к Виолетте, приемной дочери Лепертюи, тридцатилетней карлице, которой на вид было двенадцать.
Странное создание, считавшееся на острове дурочкой, обладало тем не менее поразительно ловкими руками. Ей не было равных в починке сетей, вязании, плетении корзин и выполнении тысячи других видов ручных работ, требующих терпения. Не было на свете более уродливого существа. В ширину ее жирненькое тело на коротеньких мохнатых ножках было больше, чем в вышину. Чаща черных вьющихся волос, низко растущих на ее скошенном лбу, курносый нос, глаза навыкате и рот, челюсти которого ложились друг на друга наперекосяк, как коробка с плохо пригнанной крышкой, превращали ее в маленькое чудовище. Единственным светлым пятном была вечная улыбка от уха до уха, открывавшая веером растущие зубы. Никто никогда не видел, как она плачет или дуется, даже когда она терпела насмешки моряков, преследовавших ее, называвших ее «Прямососущей».
Странно, но это ходячее проклятие природы была единственной жительницей острова, способной вызвать улыбку у Лазели. Виолетта ее обожала и начинала скакать вокруг нее, как только та появлялась на дороге.
Однажды Лазели решила нанять ее в служанки и отправилась к Мари Лепертюи договориться о годовой плате за услуги карлицы. Это тоже вызвало пересуды на острове. Сначала из ревности, так как многие другие девушки, считавшие себя более расторопными, чем Виолетта, хотели бы получить ее жалованье. Да за кого себя принимает эта Шевире, что все время проводит на рыбалке, вместо того чтобы самой вести хозяйство, уродовать руки, стирая белье и возиться с детьми, как все мы? И все заранее смеялись над глупостями, которых не преминет наделать у Шевире бедняжка Виолетта Лепертюи.
Она не была так глупа, как считалось. И даже способна выполнять работу по хозяйству, которую ей поручали, при условии, однако, что ей подробно объяснят, чего от нее ждут. Наделенная чудесной памятью, восполнявшей полное отсутствие личной инициативы, карлица принималась за работу, как робот, и ничто не могло ее остановить до выполнения задания. Однажды, в сильную засуху, когда Лазели приказала ей полить цветы в саду, опорожнив по меньшей мере двадцать леек, разразилась гроза, и, несмотря на сильный ливень, полоскавший землю, Виолетта продолжала под проливным дождем таскать и опорожнять лейки, считая их по дороге: «…двенадцать, двенадцать, двенадцать, тринадцать, тринадцать, тринадцать…» чтобы ни одной не забыть. Никто не смог бы убедить ее прекратить поливку, когда за нее взялось небо.
Лазели и Огюст были дружной четой до того самого дня, когда Огюст совершил ошибку, которой Лазели так ему и не простила.
Одна компания по недвижимости, основанная в 1918 году и объединявшая три-четыре семьи, проживавших в регионе, владела большой частью островов архипелага. У Огюста Шевире была в ней своя доля за три гектара разрозненных земель, унаследованных от родителей. Двадцать лет спустя, в 1938-м, остальные акционеры, связанные между собой семейными узами, предложили Огюсту выкупить у него его долю для воссоединения владений. Огюст подумал. Но недолго. Он был в расцвете лет — сорок два, — и ловля омаров была очень доходным делом, если у тебя есть достаточно крепкое судно, чтобы без последствий вынести плавание и опасности скалистого плато Менкье, где совершенно точно можно взять самый хороший улов. Лодка Огюста была старой и слишком маленькой для его планов на будущее, но у его не было денег, чтобы купить ту, о которой он мечтал. Конечно, он мог бы занять у тестя, который не отказался бы помочь, но у Огюста была собственная гордость, и он хотел выкрутиться один. К тому же папаша Бетэн часто разговаривал с ним свысока, что его раздражало.
