Колин Маккалоу - Неприличная страсть
Такова была сестра Лэнгтри, если смотреть со стороны. Но внутри — внутри было ядро, твердое, как закаленная сталь. Умная, начитанная — настолько, насколько это предусматривалось той шикарной школой для девочек, в которой она училась, — и исключительно проницательная. Она обладала решительностью, четкостью суждений и, несмотря на всю свою мягкость и понимание, была крайне обособленна. Сестра Лэнгтри принадлежала им, своим пациентам, она отдавала им все свое время и силы, но при этом самая глубокая часть ее натуры была скрыта от них. И вот эта самая ее недоступность и сводила с ума, но одновременно притягивала Нейла до крайности.
Вероятно, это было нелегко — установить с солдатами, для которых она являлась воплощением давно забытого понятия «женщина», тот способ общения, который был бы в одно и то же время и самым естественным, и при этом четко ограничивался бы определенными рамками. И она справилась с этим весьма достойно. Никогда никому она не давала ни малейшего намека на половой интерес, не позволяла смотреть на себя, так сказать, с романтической точки зрения, или как там еще это можно назвать. Она была — сестра милосердия, они называли ее сестренка, и именно так она себя и требовала принимать — как родную им всем, кого-то, всецело преданного и любящего, но не позволяя ни в малой степени вторгаться в ее личную жизнь.
Но вместе с тем между Нейлом Паркинсоном и сестрой Лэнгтри существовало определенное взаимопонимание. Они никогда не обсуждали этого, даже ни разу не коснулись этого вопроса в разговоре, но оба знали, что, когда война кончится, они снимут военную форму и вернутся домой, он возобновит отношения с ней, и она не будет против этого возражать.
Оба они вышли из очень хороших семей, и полученное воспитание позволяло им весьма тонко чувствовать нюансы, скрытые в понятии долга, так что каждый из них счел бы немыслимым отдать приоритет личному над своими обязанностями гражданина. Они встретились в то время, когда законы войны предписывали строгое соблюдение безлично-профессиональных отношений, и они твердо придерживались этих негласных правил. Однако после того как война кончится, кончится и действие ее законов, и необходимость сохранять бдительность отпадет сама по себе.
Именно к этому будущему Нейл и стремился, ожидая его с чем-то еще более мучительным, чем простое нетерпение. По существу, он мечтал о завершении этого круга своей жизни, потому что испытывал настоящую любовь. Он не был таким сильным, как она, или же, возможно, его чувства затрагивали в нем что-то большее, чем в ней, и были сложнее, поэтому, вероятно, ему было так трудно поддерживать их отношения в тех рамках, которые определила она. Он позволял себе нарушения, но они были незначительными — не более чем взгляды или какие-то замечания. Мысль о том, чтобы коснуться ее с любовными намерениями или поцеловать, приводила его в смятение, потому что он знал: стоит ему сделать что-то подобное, она немедленно отошлет его прочь, неважно, болен он или нет. Женщин неохотно допускали к участию в военных действиях, и оно было строго ограничено их обязанностями сестер милосердия, а сестра Лэнгтри занимала в армии достаточно высокое положение, которое ни в коем случае не могло быть нарушено эмоционально истощающими близкими отношениями с человеком, который одновременно является и солдатом, и пациентом госпиталя.
И все-таки он не сомневался в существовании пусть невысказанного, но настоящего взаимопонимания. Если бы это было не так, если бы она не разделяла его чувств или с трудом соглашалась их терпеть, она давным-давно избавила бы его от заблуждений, опять-таки считая это своим долгом.
Единственный сын состоятельных родителей, людей, весьма известных в Мельбурне, Нейл Лонглэнд Паркинсон испытал на себе влияние тех своеобразных процессов, которые происходили в то время в Австралии: воспитание, полученное им, сделало из него англичанина в большей степени, чем таковыми были сами англичане. В его произношении не чувствовалось ни малейшего австралийского акцента, и речь его была столь же обтекаемой и рафинированной, как если бы он принадлежал к классу высшей аристократии Соединенного Королевства. Окончив школу, он сразу же поступил в Оксфорд и блестяще окончил исторический факультет, получив диплом первой степени по двум специальностям сразу. С тех пор он провел на родине самое большее несколько месяцев. Теперь целью его было стать художником, так что после Оксфорда он осел на некоторое время в Париже, а затем переместился на Пелопоннес, где жизнь его приобрела оттенок занимательности и в то же время ни к чему не обязывала, лишь временами оживляясь во время бурных визитов одной итальянской актрисы, которая существовала в системе его ценностей в качестве любовницы, но явно предпочла бы стать его женой. А в промежутках между этими утомительными эмоциональными потрясениями он незаметно для себя научился говорить по-гречески так же бегло, как и по-английски, по-французски и по-итальянски, с жадностью писал маслом и привык считать себя скорее английским эмигрантом, нежели выходцем из Австралии.
Создание семьи не входило в его планы, хотя он понимал, что рано или поздно ему придется жениться, так же, как и то, что, в сущности, он склонен откладывать все планы на будущее, на потом. Впрочем, для мужчины, которому еще нет тридцати, естественно считать, что у него впереди вся жизнь.
А затем все переменилось, внезапно и катастрофически. Слухи о войне дошли даже сюда, на Пелопоннес, и вскоре он получил письмо от отца — жесткое, даже враждебное, в котором говорилось, что пора детских забав окончилась и что семья и положение в обществе обязывают его вернуться домой немедленно, пока еще это возможно.
И таким образом, в середине тысяча девятьсот тридцать восьмого года он отплыл в Австралию — страну, которую он почти не знал, и встретился с родителями, показавшимися ему отчужденными и не испытывавшими к нему вообще никаких родственных чувств, как если бы они принадлежали к дворянству эпохи королевы Виктории, кем они, собственно, и являлись — только не эпохи, а штата Виктории.
Возвращение в Австралию совпало с его тридцатилетием — событием, воспоминания о котором даже сейчас, спустя семь лет, снова пробуждали в нем тот кошмарный ужас, который терзал его тогда, с того самого мая. Его отец! Этот безжалостный, обаятельный, коварный, невероятно энергичный старик! И почему только он не произвел на свет целый полк сыновей? Невероятно, что у него только он один, да еще поздний. Невыносимое бремя — быть единственным сыном Лонглэнда Паркинсона. И хотеть быть равным, даже превзойти его самого.
