Вкус одержимости (СИ) - Лабрус Елена

Я вышел из кухни с подносом в руках и твёрдым намерением подняться на второй этаж. Но сухие поленья уже пылали вовсю. Комната наполнилась уютным теплом и мягким, как лучи заходящего солнца, оранжевым светом. А два больших кресла перед камином, что я когда-то так любил, словно звали снова в них присесть.

Я так остро почувствовал это: что снова не один. Сердце сжалось.

Распроклятая девчонка!

Но, повинуясь внезапному порыву, я поставил поднос на столик перед камином и поднялся налегке.

— Войду? — осторожно постучал в дверь.

Тихо.

— Ника, я войду? — постучал громче.

И снова без ответа.

Предчувствуя неладное, я рывком открыл дверь.

Дьявол! Кровать пуста. А в ванной… в ванной хлещет вода.

Идиотка! Самоуверенная идиотка!

— Ника! — рванул я туда.

Дёрнул ручку. Блядь! Она ещё и закрылась.

С одного удара ногой вышиб замок. И сразу даже не понял, где она. Только когда закрыл кран, и шипящий звук бьющей о раковину воды наконец стих, услышал что-то вроде тихого поскуливания в углу и повернулся.

Она сидела на полу, подтянув к груди ноги, уткнувшись лицом в колени и, конечно, плакала.

Растрёпанные волосы. Острые лопатки. Змейка позвоночника.

Не девчонка, а голлум, честное слово. Моя пре-е-елесть!

— Я же сказал: не вставай! — Бестолочь! Ругался я почём свет про себя. — Голова закружилась?

 Сел рядом, немилосердно подвинув высокую плетёную корзину, на крышке которой лежали вещи: её фирменная футболка, брюки, бюстгальтер, моя футболка, что сошла бы ей за домашнее платье или ночную рубашку. Рядом стояла обувь. Я побросал в стиральную машину всё, что привёз с траханой скотобойни, даже резинку для волос и летние тряпичные туфли. Их я тоже отшвырнул. Меня трясло.

— Упала? Ударилась? Поранилась? — Р-р-р-р-! — Ника!

— Голова… немного закружилась, — только после окрика она кивнула и подняла ко мне заплаканное лицо. Синяки под глазами придавали ему вид трагический и немного бандитский. Но распухший нос привносил какой-то безобидной детскости что ли. И я сдержался от выговора.  

— Это пройдёт, — показал я на своё лицо, предположив, что вид в зеркале её, мягко говоря, немного расстроил. Мало кому нравится, когда лицо выглядит так, словно по нему ударили веслом. Я потянулся, сдёрнул с полки над головой полотенце. Накинул ей на плечи.

— А это? — слегка опустила она руки и ткнула в повязку на груди. — Пройдёт?

Дьявол! А это?

В десятке неудобных вопросов я бы поставил его между «Почему люди не летают?» и «Это платье меня полнит?»

— Зря ты оторвала пластырь, — я делано нахмурился и поплотнее прижал отставший край повязки. — Теперь будет кровить. Только лишней кровопотери тебе и не хватает.

Она сморщилась от боли, когда, приподняв её локоть, я просунул под ним край полотенца, потом второй, и закрепил, чтобы прикрыть её наготу.

— Что это значит? — показала она кивком на грудь.

— Думаю, ничего. Просто узор.

— Узор?! У меня на груди вырезали просто узор?

Да, твою мать! Узор. А как ещё я мог исправить слово «СУКА»? Только скальпелем. Не спицами же вывязать. Шрамирование — работа тонкая и кровавая. И действовать надо было быстро. Пока края раны не схватились и по степени рубцевания в будущем не стало понятно, что было вырезано первоначально. Пришлось попотеть. Зои сделала четыре разных эскиза, чтобы замаскировать, скрыть паршивое клеймо. И я его вырезал, да, один из узоров.

«У» и «К» на нём соединились переплетениями косых линий, образовав по центру что-то вроде изысканного ромба. А крайние «С» и «А» превратились в буквы неизвестного алфавита. Вышло нечто готическое, интересное, сложное. Я бы сказал благородное. Красивое!

Но девчонка посмотрела на меня с отчаянием.

— Это останется на всю жизнь?

Дырявые пирожки! Да не смотри ты на меня так! Ну не умею я утешать девочек, ни маленьких, ни больших. И в гробу видал с ними нянчиться. Конечно, это останется на всю жизнь! Иначе в честь какого праздника я бы так заморачивался?

— Только зарубцуется и побелеет, — холодно ответил я.

И кто её знает о чём она сейчас подумала. В глубине её бледно-бирюзовых, цвета Тиффани, глаз я прочитал недоверие, но она промолчала. А я посмотрел на часы.

Зои. Я попросил её меня навестить. И у меня осталось не так много времени до её визита.

— Ты не возражаешь? — достал я из кармана стерильный вакутейнер: вакуумную пробирку, держатель, двустороннюю иглу. Пакетик с антисептической салфеткой. — Надо взять кровь до еды.

  Она качнула головой. На укол даже не поморщилась. И всё то время, пока прозрачный пластик под давлением заполняла тёмная венозная кровь, отвернувшись, смотрела в стену.

— Я бы оставил это здесь, чтобы ты надела сама, — закончив, я приклеил, зажал сгибом её локтя марлевый тампон и протянул самую мягкую из своих старых футболок. — Но будет проще, если я тебе помогу. Терпи, будет больно.

Она согласно кивнула. И закрыла глаза.

Из-за растянутых связок её руки плохо слушались. Любое движение от плеча давалось мучительно. Но она мужественно молчала, пока я просовывал тонкие как веточки руки в рукава. Убирал полотенце. Поверх футболки натягивал мягкий флисовый халат, совал лежавший на краю раковины телефон в его карман, а её ноги — в тёплые носки.

— Это не моя, — показала она на резинку для волос.

— Ну не твоя и ладно, — равнодушно засунул я в карман чёрное мягкое колечко, украшенное красными бусинами и похожее на браслет.

Честное слово, я бы лучше пару раундов на ринге отстоял, столько потратил сил на квест «одень голую девушку ни на что не глядя». Когда она была без сознания, было легче. А сейчас я вспотел, я устал. И пусть мой гнев слегка остыл, это всё ещё был пепел, а не пыль. И восстать из него моему раздражению ничего не стоило.     

Её голова бессильно приникла к моему плечу, когда я понёс её вниз.

Мой голем… кроткий каменный зародыш… обёрнутый в домашнюю простуду, словно огонь одетый в дождь…*

Маленькая кукла Вуду. Оживившая худшие из моих воспоминаний.

Хрупкий тотем. Обладающий силой выпускать злых духов.

Как бы я хотел ничего не чувствовать. И как бы хотел именно сейчас не думать о ней как о женщине. Но на свою беду теперь я видел, помнил каждый изгиб её тела, чьё живое тепло откликалось во мне томящей тоской, тянущей болью в паху и опасным предчувствием.  

 _________

  *взято из стихотворения «Голем» Анны Горенко  

Глава 12. Алан

— Есть только одна причина, по которой были созданы мужчина и женщина, — с возмущением размахивал я руками в этой самой гостиной вечером в тот самый день, когда увидел эту девчонку первый раз в жизни. — Единственный критерий по которому мы друг друга оцениваем. Единственный смысл нашего существования на земле. Секс, Кира. Половой акт. Коитус. Совокупление. Соитие. Пенетрация. Контакт двух особей с целью получения полового удовлетворения и продолжения рода. Да, когда я смотрю на женщину, на любую женщину, я её вожделею или нет. И третьего не дано.

— Её ты вожделел, — сидя в этом самом большом мягком кресле, что приняло сейчас мою невесомую ношу, ответила жена. — Просто не сводил глаз. Ты даже не заметил, что я это вижу, Алан.

В тот день мы начали ссорится, казалось бы, по совершенно невинному поводу. Из-за мимолётной встречи в салоне нижнего белья. Из-за события, что и событием-то назвать было нельзя. Так, незначительный эпизод. Мелочь. Глупость. Пустяк.

— Я и не отрицаю. Но если это и было, то было неосознанно, — без сил упал я в кресло рядом и умоляюще посмотрел на жену. — Это физиология, Кира. Так заложено природой. Даже когда мне будет восемьдесят, и я уже ничего не смогу, я всё равно буду засматриваться на двадцатилетних девиц и мечтать, как бы я им вдул. Это инстинкт. Но в отличие от животных, у нас есть сознание, моя дорогая. Человек умеет не только желать, но и сдерживать свои желания.