Татьяна Алюшина - Одна кровь на двоих
Все это лирика. И незачем винить себя, — что было, то было! А что будет завтра, зависит теперь только от нее! Мария Владимировна Ковальская собиралась свое завтра сделать свободным и счастливым!
— Все! Хватит! — перебила она его обвинительную речь. — Торжественный ужин при свечах объявляю закрытым. Тебе пора, Юра. Мне надо выспаться.
— Что значит: пора? — подивился остановленный в красноречии муж.
— Тебе пора домой, к маме, по месту своей прописки. Вещи твои я собрала, как ты заметил, они стоят в прихожей. Я собрала все, надобности приезжать за чем-либо еще у тебя не будет.
— Мария, ты что, с ума сошла? — выпучил глаза Юрик.
— Да, сошла, пять лет назад, когда позволила вам с мамашей влезть в мою жизнь. Давай, Юрик, прощаться!
— Маша, что за бред?! Ты что там, в Америке, поднабралась феминистской ереси?
Так и сказал: «феминистской ереси», любил Юрик витиевато и вычурно выражаться, все его тянуло в пафос: «ересь», «сподвижничество», «спесь».
— Не глупи, Мария, — лениво изрек он сквозь усталый снобизм и неторопливо отпил шампанского из бокала.
Да уж! Такая вот тяжелая необходимость объяснять, воспитывать нерадивую прислугу! И что характерно — сколько этой бестолочи ни говори, как надо делать, ведь все равно что-то не так сделает!
Но ничего не попишешь! Обязанность такая — кто, как не барин?
Тяжело-о!
Машка усмехнулась, посмотрев на него, — нелегко Юрику придется!
— Юра, на выход! Я очень устала.
— Я никуда не пойду из своего дома! Если тебе необходимо изобразить возмущенную жену, можешь спать на диване в гостиной!
«Твой дом — тюрьма!» — вспомнила она па-пановское.
— А почему не на коврике в прихожей? — подивилась Машка. — Это не твой дом, Юр, твой у мамы.
— Маша! — осознав, что она всерьез собралась его выставить, прибег к разъяснениям Юрий. — Тебя не было полгода, и то, что ты застала здесь девушку, неудивительно, я все это только что объяснял. Ты сама виновата, надо было предупредить о приезде! Я понимаю, как тебе это неприятно, к тому же ты устала после длительного перелета и не совсем адекватна. Обещаю, что больше таких инцидентов никогда не произойдет и я ничем не оскорблю твоей нравственности и чувств жены!
— Со своей нравственностью и чувствами, обещаю тебе, я как-нибудь разберусь сама. А тебе пора.
В самый подходящий момент раздался дверной звонок.
— Кто это? — резко спросил Юрик, не удовлетворенный прерыванием своей речи.
— Это Саша, сосед, я попросила его зайти, помочь тебе перенести в машину вещи.
— Ты втянула в семейный конфликт постороннего человека?! — возроптала чиновничья душа.
— Ну какой же он посторонний? — подивилась Машка, вставая. — Он сосед, а соседи — это почти родственники. Посторонний здесь ты, Юра.
И пошла открывать. Она продумала и это, зная, что не расхлебается до утра, точно в омут затягиваемая Юриными обвинительно-поучительными монологами. При зрителях он выяснять отношения не станет.
— Сейчас, Саш!! — крикнула она в дверь и повернулась к Юре: — Завтра я не могу, занята, а послезавтра подам на развод. — Она взяла с тумбочки в прихожей ключи от машины, положенные Юрой на привычное место. — Привет, Саш! — радостно поздоровалась с соседом. — Я пойду подгоню машину к подъезду и открою багажник, а вы несите вещи.
— В один заход не получится, — оглядев чемоданы и пакеты, констатировал Саша. — Привет, Юр! — поздоровался с выходящим из кухни Юрой. Барин поморщился, он терпеть не мог панибратства от людей ниже его по социальному статусу.
Машка активно руководила загрузкой барахла в джип, когда перенесли последние пакеты, кинула ключи Юрику.
— Маша, подожди! — потребовал он, поймав ключи.
— Все, пока! — махнула она рукой и зашла в подъезд.
Убрала все на кухне, приняла душ и со счастливой улыбкой рухнула на постель.
Так и проспала всю ночь — улыбаясь.
Само собой, отделаться от Юры, просто выставив его за дверь, не удалось.
Кто же добровольно откажется от раба? Раб — это дорогостоящая собственность, которая не имеет права на недовольство и проявления чувств. Вон стол, например, или стул, или кухонный комбайн не возмущаются же, что они чья-то собственность!
И она права не имеет! Да еще так оскорбив его!
Всякая «феминистская ересь» и попытка бунта должны быть истреблены в зародыше!
Немедленно и беспощадно!
И вполне вероятно, что попытка истребить немедленно и беспощадно увенчалась бы успехом, если бы Машка бунтовала. Но это не был бунт.
Не-а!
Просто в один прекрасный день Мария Владимировна проснулась под добрым калифорнийским солнышком и вернулась к самой себе.
Пять лет была одинокой, брошенной всеми девочкой, упакованной в оболочку Марии Владимировны Ковальской, а от длительной транспортировки на другой континент и предшествующей ей пятилетней «кантовки» упаковка лопнула, и из образовавшейся щели стало выскакивать содержимое, оказавшееся мыльными пузырями, а не пудовыми гирями, как ей все время казалось.
Пузыри полетели ввысь, весело лопаясь в полете, упаковка сдулась, распалась за ненадобностью, и из ее остатков вышла настоящая Машка.
И подивилась — как хорошо-то!
А это кто? Что эти незнакомые, неприятные люди делают в ее квартире, в мыслях, почему закрепились в жизни синим штампом в паспорте, определяющим семейное положение?
Конечно, — а как же! — он позвонил на следующее утро, успев опомниться, придумать нужные слова, манеру и тон разговора и достойное наказание.
— Надеюсь, ты выспалась и пришла в себя!
Без ненужных приветствий, .недовольным, грозным тоном прокурора, только что подписавшим ордер на ее арест.
— Да, спасибо, — ответствовала Машка и с удовольствием потянулась всем телом на кровати.
Юру насторожил тон жены, не убоявшейся ни ордера, ни ареста, ни самого прокурора.
— В обед, в два часа, встретимся в нашем ресторане. Поговорим! — распорядился прокурор.
— О чем? — поинтересовалась вышедшая изпод контроля Машка.
«Сейчас скажет: «О твоем вчерашнем поведении!» — как школьная директриса притащенному за ухо к ней в кабинет набедокурившему ученику».
Ученику положено было проникнуться ужасом масштаба сотворенного им деяния, трепетать до дрожи в ожидании неминуемого сурового наказания и вызова родителей в школу.
Но видимо, такой сценарий укорота Машки-ной свободы не разрабатывался, и Юрик остался приверженцем прокурорской линии поведения.
