Ирина Степановская - Вслед за Ремарком
– Вот ты тут юродствуешь, – заметил в ответ на его слова с мрачным спокойствием Роберт, – и даже не обращаешь внимания на то, что, если бы не твой дурацкий хвост, который просто не носили в двадцатые годы двадцатого века, ты сам-то внешне как две капли воды похож на Готтфрида Ленца. У тебя и лицо, и рост, и даже твой кривой палец точь-в-точь такие же, как описаны в романе. И ты считаешь все это простым совпадением? Не говоря уже о том, что и меня зовут так же, как в книге: Роберт.
– Слава богу, хоть я не вписываюсь в эту подозрительную компанию! – пробасил со своего места Михалыч.
– Подозрительную компанию! – с горечью повторил Роберт. – Да ничего лучшего, чем эта книга, я в жизни не читал! Материалисты вы проклятые! Вы не верите ни в непорочное зачатие, ни в тайну египетских пирамид, ни в вечную любовь, ни в романы Ремарка! А меня просто бесит, что при таком исключительном, немыслимом совпадении обстановки, характеров и имен с нами все равно ничего не происходит! Каждый день мы ходим сюда, в этот гараж, ремонтируем эти машины, раз в три месяца принимаем на занятия новую партию дураков и больше ничего не хотим! Нас засасывает болото! Жизнь утекает между пальцами зря, а мы смотрим на это и молчим, или глупо хихикаем, или заливаем глаза спиртным и считаем, что все идет как по маслу! Лучше и не придумаешь!
– Ну я-то хожу в этот гараж только затем, чтобы помочь вам, когда мне надоедает сидеть одному на своем участке, – невозмутимо заметил в ответ на эту взволнованную тираду обладатель соломенного хвоста. – Я-то, между прочим, уже давно сменил свое тривиальное звание военного врача на гордое прозвище свободного землепашца. И когда я представляю, как с первыми лучами весеннего солнышка на моих грядках поднимается зеленая поросль молодого лучка и вспухает под землей редиска, я предвкушаю тот сокрушительно мощный хруст, с которым ты, мой дорогой разочарованный друг, будешь перемалывать челюстями эту прелестную молодую зелень с черным хлебом под водочку.
– Иногда я завидую тому, что ты роешься в одиночку, как крот, на своем участке! А иногда не понимаю, как можно не повеситься от тоски, занимаясь этим унылым делом, – все время копаться в земле и думать только об урожае картошки. Можешь считать это моим ответом, – с вызовом заметил Роберт и взял с подоконника новый бутерброд.
– Да тише вы, тише, спорщики! – Михалыч ловко открыл последние две бутылки. – Вся эта романтика в голове у Роберта потому, что мы с ним теперь уже не гоняем, хотя когда-то были неплохими гонщиками! Когда гоняли, ему было не до книжек! – Михалыч почесал горлышком одной из бутылок за ухом. – Но может, теперь это и к лучшему. Сами посудите, какая у гонщиков жизнь? Вечные переезды, травмы, гарь, вонь, поломки… И засасывает все это… Обидно, правда, бывает иногда, что прежнего уже не вернешь, запал весь вышел, жизнь проехала мимо, но только лично у меня теперь есть Галка и дом. Ну и дети. Я уже не такой молодой, как вы. – Михалыч вздохнул. – Как жизнь течет теперь, так и ладно! Лишь бы не было хуже! А уж того, что было с нами на войне, я и вообще вспоминать не люблю!
– Мы с тобой, Михалыч, на гонках и призы брали, и побеждали, – с обидой сказал ему Роберт. – Хоть я тогда был салагой, а ты мужиком в самом соку. Так что я себя неудачником не считаю! А ты имей в виду, – обратился он к длинноволосому, – что с сегодняшнего вечера я буду называть тебя Готтфридом Ленцем, чтобы приманить таким образом удачу. Может быть, хоть это повлечет за собой какие-нибудь перемены в нашей жизни!
– Вообще-то я прекрасно всю жизнь чувствовал себя Владимиром Петровичем, – скептически заметил новоиспеченный Ленц, – ну уж ладно, ради твоего хорошего настроения потерплю. Можешь называть меня, как тебе вздумается, прощаю это дурацкое шаманство. Но вот только не смущает ли тебя, – в глазах его промелькнули острые огоньки, – что в конце твоего любимого романа настоящего Ленца убивают какие-то подонки? И если приключения все-таки свалятся на нашу голову, то мне тогда придется умереть! А мне хочется еще пожить, имей это в виду! – Длинноволосый друг тоже обнаружил неплохое знание литературы. Правда, Роберт давно уже прожужжал друзьям уши насчет своей любимой книжки. Сам Роберт действительно немного смутился при этих словах.
– Нельзя же принимать все так буквально.
– К тому же, если мне не изменяет память, – не унимался бывший Владимир Петрович, – друзей было трое, но с ними была еще и женщина? Пат, если не ошибаюсь? Где же она?
– Да вон она стоит! – вдруг пробасил Михалыч и показал бутылкой в окно. И Роберт, и Ленц в изумлении уставились в темноту ночи. Оказалось, что пустынный с виду двор вовсе не был в действительности пуст. Из глубокой тени на неправильный прямоугольник света, лившегося из их единственного во всем здании освещенного окна, вышла та самая курсантка Воронина, которую Роберт в сердцах совсем недавно обозвал нахалкой и стервой. Она переступала ногами, обутыми в легкие туфельки, по сырому асфальту и плотно прижимала воротник пальто к горлу так, что всем сразу даже издалека стало ясно, что она отчаянно, почти смертельно, замерзла.
– Что это она до сих пор здесь делает? Я всех учеников распустил уже сорок минут назад, – удивился Роберт.
– Ждет, наверное, кого-нибудь, – высказал предположение Ленц.
– Ты бы подвез ее! Она замерзла, – подтолкнул Роберта под локоть Михалыч.
– Вот уж ни к чему! – отвернувшись от окна, ответил тот.
– Ну как хочешь, а вообще-то всем пора по домам! Меня же Галка ждет! – вдруг вспомнил, засуетился Михалыч и начал поспешно прибирать на подоконнике крошки, составлять обратно в спортивную сумку пустые теперь бутылки.
– А меня никто не ждет. – Роберт вспомнил о своей пустой, неприбранной квартире. «Так бы и сидеть с друзьями всю ночь, – думал он, собираясь, – и пусть бы наконец Пат все-таки встретилась на моем пути! Я так долго ее ищу…» Его мысли действительно, как заметил Ленц, напоминали шаманство. Роберт никогда не носил крест и был по сути язычником. Во всяком случае, в своих обращениях к небесам его просьбы были больше похожи на примитивные моления о дожде, чем на осмысленные молитвы более поздних верований.
Ленц, помахивающий у двери связкой ключей, повернул выключатель. Светлый квадрат окна на черном асфальте внезапно погас.
Нина Воронина подняла вверх голову, оглядела теперь уже полностью темное и от этого кажущееся еще более мрачным здание, грустно вздохнула, тряхнула головой, перекинула сумку с одного плеча на другое и торопливо пошла со двора. Ей не хотелось, чтобы ее увидели те, кто сейчас должен был выйти из школы. Она не знала, кто это был, но чувствовала себя как в ловушке. Уж если ее не встретил Кирилл на своей «БМВ», как она просила его, лучше было торопливо бежать самой по хоть и плохо, но освещенному бульвару, чем навязываться во внезапные попутчики к незнакомым людям. Скульптурный поэт с испуганным видом долго еще смотрел ей вслед сквозь тени берез, окружавших его, в то время как Нина, не вытирая бегущих по щекам тоненьких струек слез, уже стояла на совершенно пустой троллейбусной остановке. Все напряжение этого дня, так долго копившееся в утренних волнениях, в дневных сборах, в вечерних ожиданиях чего-то умного, хорошего и оказавшегося несбыточным, выплеснулось сейчас на ее бледные щеки потоками внутреннего дождя души.
