Жанна Режанье - Ловушка для красоток
— Вот здесь я вынуждена расстаться с тобой, мой милый, нежный, новообретенный друг, моя прелестная Долорес.
Она легко коснулась щеки Долорес рукой в перчатке.
— Мы будем часто видеться!
Она повернулась и стремительно зашагала прочь.
Глава XIX
— Похоже, ты из тех девушек, которые больше любят скульптуру, чем спагетти, — сказал Джек.
Кэрри договорилась встретиться с ним в полдень у ресторанчика Ратацци и пообедать. Однако вместо обеда они шли теперь в Музей современного искусства.
Поесть они зашли уже после музея и, устроившись за угловым столиком, болтали о политике, о музыке и живописи. Джек сказал:
— Не девичья у тебя голова на плечах. Ты не похожа на других женщин, у тебя блестящий ум. Ты все понимаешь, и ты очень разумно ко всему подходишь.
А Кэрри угадывала за этими словами его собственный подход, в частности, к женщинам, в его голосе ей слышались нотки женоненавистничества, и она внутренне сжималась при мысли о том, что женщины ему не нужны и он стремится видеть в них мужчин.
Они выглядели такими разными — он и она! Но Кэрри твердила себе: «Я очень хочу, чтобы меня кто-то заметил, чтобы меня кто-то затронул, по-настоящему заметил, по-настоящему глубоко затронул, вовлек меня в свою жизнь». И тут же напоминала себе: «Ну и что? Мне всегда этого хотелось, и чего я смогла добиться? Только разочарования и неприятностей».
Потом они решили погулять. Будто хор всего человечества огласил окрестности: цвета, краски и обличья, запахи и звуки, ароматы, молчание, смех, свет и тени…
Кэрри думала о том, что жизнь есть произведение искусства — ничуть не меньше, чем стихотворение или картина. Художник в союзе с высшими силами воплощает открывшееся ему, но картина, стихотворение, музыкальное произведение зависят от его таланта и мастерства. Так и человеческие жизни несут в себе свидетельства уровня осознания истины.
Кэрри взглянула на Джека. «Ну что мне надо? — мучилась она. — Он ведь безупречен — он добрый, честный, трудолюбивый, умный человек. И скучный».
А когда они окажутся в постели, он что, будет все таким же — спокойным, рассудительным и скучным, как скучен он во всем остальном?
«В чем дело? Ну, в чем же дело? — спрашивала себя Кэрри. — Значит, не может один человек вместить в себя суть неба и земли, любовь и радость жизни! Ну и что? Я ведь приняла решение зрело оценивать людей, а, видимо, зрелая оценка означает умение мириться с тем, что есть. Видимо, любовь и есть умение мириться с реальностью. Видимо, бывают желания, которые просто невозможно удовлетворить».
Она еще раз взглянула на Джека. Его лицо было спокойным и невыразительным. И не было между ним и Кэрри никаких биотоков.
«Я хочу, чтобы кто-то по-настоящему затронул меня. Я этого хочу! А Джек никогда не сможет этого сделать».
Фиона снимала и снимала Долорес — на цветную и на черно-белую пленку, фас, профиль, голову и плечи, во весь рост, в три четверти, и опять лицо.
— Я ни у кого не видела такого лица, — восторгалась Фиона, и Долорес таяла от счастья.
Теперь обе устали и уютно расположились в доме Фионы за бренди и печеньем.
— Ты куришь марихуану? — спросила Фиона.
— Конечно.
— Мне очень нравится. Когда-нибудь обязательно покурим вдвоем.
— А почему не сейчас? У тебя найдется травка?
— Куда спешить? У нас с тобой полно времени. Я хочу узнать тебя поближе.
Фиона со значением смотрела на Долорес.
— Дикие вещи делает травка со мной! Я просто перемещаюсь в другие миры, — сказала Долорес.
— Правда? А у меня вызывает желание пофилософствовать. Начать с того, что я природный философ, но травка сильно воздействует на природные данные. Ты знаешь, Долорес, я уверена, что могу говорить с тобой обо всем, и ты все поймешь!
— Можешь. Я тоже чувствую, что пойму тебя.
— До чего же ты красива! Ты считаешь извращенным мое восхищение красотой другой женщины?
В доме было очень тихо. Казалось, будто время прервало движение, будто они вдвоем существуют вне времени и в ином пространстве, может быть, в другой части Вселенной. Глаза Фионы светились всепониманием и властно притягивали взгляд Долорес.
— У тебя нет ощущения нереальности того, что сейчас с нами происходит? — спросила Долорес.
Голос Фионы звучал приглушенно.
— Я знаю все, что пишут об антимирах, об астральных двойниках. С нами происходит нечто в этом роде. Как тебе сказать… Будто в повседневной жизни мы не более, чем отражения, призраки, тени теней, но мы все время знаем, что существует нечто большее, гораздо большее, существенно большее, где-то там — за пределом… Мы с тобой иного и не знали — тени, тени, множество теней, но даже в тенях мы узнали друг друга, мы нашлись после долгих поисков.
Фиона завораживала Долорес, и та не могла и шелохнуться. Как нектар пила она мелодичный голос Фионы, которая говорила:
— Я вижу нас с тобой в виде лучей, прошедших через призму, но сохранивших свою изначальную суть, диктующую нам наши поступки. Это именно наша изначальная суть исходит из нас сейчас лучами. Мы вызываем друг в друге излучение.
Она взяла Долорес за руку, улыбаясь своей всепонимающей улыбкой.
— Уже поздно, и город прекрасен сейчас… Не пойти ли нам погулять?
— Я еще вчера говорила тебе, что для тебя настал час прозрения, озарения. Озарение всегда лишь мгновенное проникновение в нечто глубинное, скрытое, невообразимое, но зовущее душу.
Стемнело. Город засиял огнями, заполнился толпами людей и ревом машин. Долорес с тихой радостью ощущала единый ритм их шагов и сказала:
— Дело в том, что как раз это я смутно чувствовала в последнее время, но выражалось оно через ярость, кипевшую во мне.
Они шагали под руку, как влюбленные. Когда Фиона вздрогнула от порыва холодного ветра, Долорес захотелось закрыть ее собой.
— Со мной это когда-то было, — ответила Фиона. — Я чуть не покончила с собой.
— Правда?
— Была на самом краешке. Даже выбрала себе место: здание «Пан-Америкэн», потому что мне нравился симметричный вид на Парк-авеню с его крыши. Я хотела, чтобы этот вид стал моим последним земным воспоминанием. Понимаешь, очень хотелось на прощание напомнить себе о существовании миропорядка. Ну вот, я поднималась в лифте, у них там такие бесшумные лифты с триггерными кнопками, и вдруг подумала: интересно, а догадывается ли кто-нибудь, с какой целью я поднимаюсь? И мне стало смешно, я чуть не расхохоталась — конечно, никто ни о чем не догадывается и догадаться не может, а я тоже не смогу выполнить задуманное да еще настолько непоправимое, как акт лишения себя жизни, на глазах у всех этих людей, совсем не интересующихся моей тайной и не озабоченных тем, чтобы мне помешать.
