Альмудена Грандес - Любовь в ритме танго
Я понимала, что Агустин хочет меня. Когда мы сидели за столиком в каком-нибудь ресторане, я ставила локти на стол или старалась дотронуться грудью до его руки. Когда мы бывали в картинной галерее, я чесала бедро, мне особенно хотелось это сделать во время открытия новых экспозиций. Я объясняла себе это сомнительным влиянием творчества Климта. Я медленно поднимала юбку, чтобы показать кружево длинной черной подвязки, но и этого мне теперь не хотелось делать. Я искала член Агустина, находясь с ним в общественном месте — в барах, кинотеатрах, на праздниках. Когда мы шли по улице, моя рука немедленно забиралась под его одежду, и когда находила член, то сжимала его со всей силы и громко радовалась. Но теперь я ничего этого делать не желала. Я отреклась от своего тела, притворяясь, что больше о нем не забочусь, я старалась лишь привести его в порядок, сделать более сильным, привлекательным, чем оно было до этого. Я была слишком хорошо образована и воспитана, чтобы продолжать свои прошлые выходки, играть в игры, которым не удалось увлечь меня полностью. Я больше не умоляла его громко: «Возьми меня, пожалуйста, возьми меня один раз, возьми меня». Этого я больше не делала. Я страстно желала его семени, я его ценила, уважала, оно мне было нужно как лекарство, теперь я начала жить без него.
Той ночью мне было очень трудно заснуть. Рассвет рисовал длинные линии на стекле, просачивался сквозь щели плохо закрытых жалюзи, когда в комнату вошла Рейна и прямо в одежде бросилась на кровать. Минуту спустя она произнесла очень тихо мое имя, как будто не хотела, чтобы я ее услышала.
— Привет, — ответила я.
— Ты проснулась?
— Конечно.
— Я только что вошла… Скажи мне, что с мамой?
— Все хорошо, насколько я знаю.
— Я хочу сказать, какое у нее настроение?
— Ну… Вроде бы тоже хорошее, думаю.
— Надеюсь. Я хочу поехать в Париж. На три месяца.
— К кому?
— Ладно… Химене предложили очень интересную работу в одной из центральных галерей искусств. Понимаешь? Она собирается поехать туда на пару лет, а если ничего путного из этого не выйдет, она вернется.
— А ты?
— Что я?
— Что ты будешь делать в Париже?
— Я? Ну… не знаю. Сейчас я просто еду с ней. Конечно, я буду изучать французский язык, а потом кого-нибудь встречу.
«А если нет, ты сможешь убирать в доме, — подумала я, — покупать свежие цветы, готовить еду, наберешь пару килограммов, будешь выгуливать собаку, создавать свою жизнь», — обо всем этом я подумала, но не отважилась произнести вслух, потому что этого нельзя было делать. Есть такие вещи, о которые вслух не говорят и о которых стараются даже не думать.
— Спрашивай… — сестра нарушила молчание, которое могло длиться очень долго. Я слышала колебания, в каждом из произнесенных ею слогов.
— Забудь об этом, Рейна, — произнесла я, — тебе не нужно ничего доказывать. В конце концов, на всех не угодишь.
— Ты ничего не понимаешь, Малена — запротестовала она тусклым голосом. Казалось, она вот-вот заплачет.
— Конечно, нет, — согласилась я. — Я никогда ничего не понимаю. Ты, похоже, тоже привираешь, ведь ты давно заметила, что я ничего не могу правильно понять.
— Я влюблена. Ты не понимаешь? Я влюбилась. В первый раз, с тех пор как я выросла, и это вопрос отношений, не вопрос секса, секс не имеет ничего общего с этим. То, что со мной произошло, — другое. Но я думаю, что Химена права. Понимаешь? Она говорит, что… Что нельзя… Что никогда нельзя пренебрегать телом.
* * *Рейна уезжала в Париж, а я ее покрывала, со всеми немыслимыми подробностями сочиняла для нее алиби, которым объясняла ее поездку и проживание во Франции. Она не хотела, чтобы семье было известно что-то определенное, потому что не хотела сжигать за спиной мосты и обещала вернуться домой раньше или позже. Мне очень хотелось спросить Рейну, на каком этапе находится ее влюбленность, почему она решила принять такие серьезные меры. Но потом я поняла, что никогда не буду вникать в этот вопрос, потому что та малость, что я знала о любовном чувстве, действовала на меня невероятно болезненно.
Однажды бабушка рассказала мне историю, в которую мне было невозможно поверить, хотя я и была ее внучкой. Если когда-нибудь и у меня будет внучка и я расскажу ей эту историю, она, возможно, тоже не поверит мне, никогда не сможет понять, что в тот момент я чувствовала себя плохо, неловко. Мне казалось, что в каждом углу сидит недоброжелатель и тычет в меня пальцем. Это чувство преследовало меня, исключало из основной массы, выделяло меня. Рейна говорила о своей влюбленности как о чем-то обыденном, не придавая особого значения: «Это ничего, это происходит со всеми во всем мире, рано или поздно». Теперь ее слова казались мне точными, потому что все газеты, которые я смотрела, все передачи, которые слышала, все романы, которые читала, все фильмы, которые смотрела, соглашались с ее словами, и в этом Холден не мог мне помочь, потому что он не был женщиной и не мог чувствовать, как я. Когда я напряглась, чтобы оценить собственные чувства, я смогла сопоставить себя с главным героем, стоящим в одиночестве на поле ржи, с героем без пола и страстей. То, что произошло с моей сестрой, было описано отцами современности. То, что произошло со мной, нет. То, что произошло со мной, было описано только в одной книге — Библии.
Рейна могла бы рассказать свою историю за каким-нибудь ужином среди городских студентов средних курсов, и все они слушали бы ее с интересом, все бы ее поняли, потому что ее страдания были современными, она была дочерью своего времени, созвучного с ее взглядами и стилем жизни. Я бы никогда не решилась рассказать о себе в какой-нибудь компании, я даже не могла произнести вслух вещи, которые мне нравились. Я бы умерла от стыда, а никто ничего бы не понял. Кто может понять женщину, искреннюю в сокровенных чувствах, которая проводит время в размышлениях, но не получает от них никакого облегчения? Сама бы я не отважилась ни с кем поделиться на эту тему, но в разговорах с подругами и приятельницами по факультету выяснила, что всех их хоть один раз привлекала какая-нибудь женщина. Со мной же никогда подобного не происходило, меня всегда влекло только к мужчинам. Мне нравились слова, которые умели говорить настоящие мужчины, их руки, голос, запах пота, и это было ужасно, ничего не могло быть ужаснее. Одна и та же фраза звучала без остановки в моих ушах, взрываясь как бомба, я чувствовала себя аморальной. «Эти вещи нравятся только педерастам», — сказал кто-то, я не знаю кто, но от этого было не легче. «Я педераст», — решила я, и мне безумно захотелось заплакать. Я чувствовала себя так плохо, что не могла собраться с мыслями.
