Диана Гэблдон - Чужестранка. В 2 книгах. Книга 2. Битва за любовь
Кровать опрокинулась, когда я пыталась подняться ухватившись за ее раму. Я некоторое время лежала за нею в укрытии, стараясь собраться с мыслями. Мне было слышно, как Джейми охотится за мной в полутьме, тяжело дышит, и сыплет хриплыми гэльскими проклятиями. Внезапно он увидел меня и перевесился через кровать, глядя безумными глазами.
Трудно описать словами, что происходило потом: какие-то вещи повторялись по многу раз, и все эти разы перемешались у меня в памяти. Кажется, что пылающие руки Джейми сомкнулись у меня на горле лишь однажды, но это однажды превратилось в вечность. На самом деле это повторялось дюжину раз; я освобождалась от его хватки, ускользала, отбрасывала его от себя, потом все начиналось снова в беспорядочном топтании вокруг перевернутой мебели.
Выпавшие из жаровни угли скоро погасли, оставив комнату в кромешной тьме, превратив ее в ад, населенный демонами. Я увидела Джейми в последних отблесках света: он стоял у стены, со вздыбленной гривой волос, окровавленный, пенис торчит среди спутанных волос на животе, глаза горят синим огнем на белом, как мел, лице. Викинг-берсерк. Похож на северных дьяволов, которые прыгали со своих драконоподобных кораблей на туманные берега древней Шотландии, чтобы убивать, грабить и жечь. Мужчины, убивавшие до тех пор, пока хватало сил, а когда силы начинали иссякать, они хватали женщин и внедряли в их утробы свое взбудораженное семя.
Маленькая курильница не давала света, но ядовитое дыхание опиума проникло в мои легкие. Угли погасли, но перед глазами у меня мелькали какие-то огни, разноцветные, плывущие куда-то вбок.
Двигаться становилось все труднее; мне чудилось, что я бреду по самые бедра в воде, а за мной гонится рыба-монстр. Я высоко поднимала колени, но бежала медленно, и вода плескала мне в лицо.
Я стряхнула с себя сонную одурь и поняла, что лицо и руки у меня и в самом деле мокрые. То были не слезы, но кровь и пот кошмарного создания, с которым я боролась в темноте.
Пот. Что-то мне следовало вспомнить о поте, но я не могла. Рука вцепилась в мое предплечье, я вырвалась, но на коже осталось ощущение чего-то влажного.
Демон прижал меня к стене; я чувствовала затылком твердый камень, под пальцами — тоже, и твердокаменное тело напирало на меня спереди, костистое колено втиснулось между моими коленями… снова каменная твердь… и наконец мягкость среди твердости, приятная прохлада среди жара, облегчение великой скорби…
Сплетенные воедино, мы упали на пол и перекатывались по нему, путаясь в складках ковра, который упал с окна, занавешенного им. Холодный воздух омывал теперь наши тела, и туман безумия начал рассеиваться.
Мы наткнулись на что-то из мебели и затихли. Руки Джейми лежали на моих грудях, больно втиснувшись в плоть. На лицо мне падали капли — то ли слезы, то ли пот, не знаю, но я открыла глаза, чтобы посмотреть в лицо Джейми, оно казалось белым в лунном свете, глаза неподвижные, зрачки плавают. Руки его вдруг расслабились. Одним пальцем он провел по груди до соска, потом еще и еще… рука обхватила грудь, пальцы расставлены, как лучи у морской звезды, мягкие, словно у младенца.
— М-мама? — проговорил он, и у меня на затылке приподнялись волосы от этого высокого, чистого голоса маленького мальчика. — Мама?
Холодный воздух все омывал нас, унося дурманный дым и смешивая его со снежными хлопьями за окном. Я приложила ладонь к холодной щеке Джейми.
— Джейми, любимый, — прошептала я. — Иди ко мне, опусти сюда голову, милый.
Маска дрогнула и исчезла, я прижала к себе большое тело, и обоих нас сотрясали его рыдания.
К счастью, наутро нас обнаружил невозмутимый брат Уильям. Я с трудом очнулась при звуке отворяемой двери и окончательно пришла в себя только после произнесенных с мягким йоркширским выговором слов: «Доброе утро вам».
Джейми придавил меня всей своей тяжестью. Бронзовые пряди его волос разметались по моей груди, словно лепестки китайской хризантемы. Щека, прижатая к моему животу, была теплая и чуть влажная от пота, но спина и руки такие же холодные, как мои бедра, открытые току холодного зимнего воздуха.
Дневной свет свободно проходил сквозь незанавешенное окно, и, при нем особенно впечатляюще выглядел царивший в комнате разгром. На полу валялась опрокинутая мебель и белели черепки разбитой посуды, а массивные парные канделябры валялись, как бревна, на куче измятых простыней и одеял.
Брат Уильям стоял в дверях, держа таз и кувшин. С большой деликатностью он остановил взгляд на левой брови Джейми и спросил:
— Как вы чувствуете себя нынче утром?
Последовала долгая пауза, во время которой Джейми оставался на месте, прикрывая своим телом мою наготу. Наконец он ответил тоном человека, которому простительна грубоватая откровенность:
— Я голоден.
— Прекрасно, — обрадовался брат Уильям, по-прежнему глядя Джейми на бровь. — Пойду и сообщу об этом брату Жозефу.
И дверь беззвучно закрылась за ним.
— Спасибо, что ты не двигался, — заметила я. — Мне бы не хотелось внушить брату Уильяму грешные мысли.
Темно-голубые глаза остановились на мне.
— Ты права, — рассудительно ответил Джейми. — Что касается моей задницы, то она вряд ли вынудит кого-либо нарушить священные обеты, во всяком случае, не в ее нынешнем виде. Что касается твоей…
Он замолчал и откашлялся.
— Так что насчет моей? — не вытерпела я. Он наклонил голову и поцеловал меня в плечо.
— Твоя сбила бы с пути истинного даже епископа.
— Мм-ф-м. — На этот раз мне захотелось произнести это чисто шотландское междометие. — Пусть будет так, но ты все же сдвинься. Я полагаю, что даже такт брата Уильяма не бесконечен.
Джейми приблизил свою голову к моей — с некоторой осторожностью. Он опустил ее на складку ковра и поглядел на меня сбоку.
— Я не знаю, что мне грезилось нынче, а что было на самом деле. — Он бессознательным движением коснулся рукой свежего пореза на груди. — Но если бы хоть половина всего этого оказалась реальностью, я бы должен был умереть.
— Но не умер. — Я помолчала в нерешительности, прежде чем задать вопрос: — Ты хотел бы этого?
Он улыбнулся медленной улыбкой, полузакрыв глаза.
— Нет, Саксоночка, этого я не хочу.
Лицо у него было худое, потемневшее от болезни и усталости, но спокойное; складки вокруг рта разгладились, и голубые глаза стали ясными.
— Однако я чертовски близок к этому, хочу я или нет, — продолжал он. — Думаю, что только потому и не умираю сию минуту, что очень голоден. Вряд ли я чувствовал бы голод на краю могилы.
Он закрыл один глаз, но другой, наполовину открытый, смотрел на меня не без насмешки.
