Бурбон и секреты - Виктория Уайлдер
У нее перехватывает дыхание, когда мои дочери шмыгают носом всего в нескольких футах от нее. Она смотрит на них и спрашивает:
— Вы не против?
Они улыбаются.
— Мы точно не против, Фэй, — говорит Лили. Ларк только кивает, изо всех сил стараясь не разрыдаться.
Фэй улыбается и снова смотрит на меня.
— Я уже и не помнила, что такое дом. Я скучала по самому его образу, но забыла, каково это — чувствовать его тепло, заботу, это яростное чувство защищённости. Ты — мой дом, Линкольн Фокс. Ты — любовь моей жизни, которую я выбираю, и мне чертовски повезло, что у меня есть все вы. Да. Безусловно, да, — говорит она, обнимая меня за шею.
Я прижимаю ее к себе из всех сил и стараюсь навсегда запомнить этот момент — как она ощущается в моих руках в один из самых счастливых моментов моей жизни. Когда она отстраняется, мы оба смотрим на Ларк и Лили и киваем им, чтобы они подошли.
Лили шепчет:
— Видишь, папа, мы были правы. И Фэй, не волнуйся, банка с ругательствами сегодня не действует.
Мы оба смеемся сквозь счастливые слезы, смотрим друг на друга, а затем на девочек, которые выбегают из ванной. Она встает, и я тоже, затем беру ей левую руку и надеваю кольцо.
— Такое красивое, — с улыбкой говорит она, глядя на меня. И я готов сделать все возможное, чтобы навсегда сохранить эту улыбку на ее лице.
Я наклоняюсь вперед, и за мгновение до того, как её губы коснутся моих, я открываю последний секрет.
— Я никогда не планировал любить тебя, Персик. Но теперь я никогда не планирую останавливаться.
Бонусный эпилог
Фэй
Год спустя...
Такси едва не задевает меня на пешеходном переходе, и у меня вырывается нервный смешок. На его крыше вокруг светящейся таблички с номером намотана рождественская мишура, а на заднем окне мигает цветная гирлянда. За моей спиной ахает парочка туристов, а мужчина, выгуливающий собаку, — явно профессионал в лавировании по забитым улицам Нью-Йорка — смотрит на меня с кислым выражением лица. Это была ошибка новичка, которую, я бы ни за что не совершила раньше, но вот я немного пожила в Кентукки и уже не могу сориентироваться на оживленном переходе, как умела когда-то.
В это время года в Рокфеллер-центре еще больше народа, чем на Таймс-сквер, но это не помешает мне увидеть ее. На этот раз прошло слишком много времени. В этом году массивную елку привезли из маленького городка под Берлингтоном, штат Вермонт. Учительница английского языка, ее муж и двое маленьких сыновей дали интервью о путешествии елки с их заднего двора до Рокфеллер-плаза, 45, и это лишь малая часть того, почему мне не терпится попасть туда. С трех из четырех сторон 75-футовую ель окружают небоскребы, а у ее основания находится очаровательный ледовый каток, украшенный тысячами белых огней, и вживую она выглядит еще прекраснее, чем когда-либо в прошлом.
У белого фургончика, продающего горячий шоколад с поджаренным зефиром по ободку бумажных стаканчиков, очередь человек тридцать. Ух ты, выглядит заманчиво. Но пока я окидываю взглядом толпу и пытаюсь решить, стоит ли ждать, я замечаю ее. Чуть левее, в черной кожаной куртке, джинсах и ковбойских сапогах стоит Мэгги. На этот раз её светлые волосы окрашены в рыжий. Глубокий каштановый цвет напоминает мне волосы Лейни. Я сглатываю ком в горле, смотрю на небоскребы и стараюсь сдержать слезы. По крайней мере пока. Мы по-прежнему должны быть осторожны. Еще слишком много неопределенности из-за последствий крупнейшего в стране скандала со скачками. Масштаб влияния «Finch & King» до сих пор неясен, что не позволяет ей быть Мэгги Кэллоуэй. Я не знаю, какое имя она использует и много ли их. Мы можем встретиться лишь раз в году, именно здесь. Наши отношения свелись к открыткам с вписанными строчками песен да случайным фотографиям закатов с неизвестных номеров, которые никогда не повторяются.
Сегодня, один раз в году, у нас есть целый день, чтобы обсудить, каким был прошедший год и что ждёт впереди.
— Простите, мэм? — говорит справа от меня женщина с сильным бруклинским акцентом. — Грузовик готов, как только вы будете готовы.
Я улыбаюсь ей.
— Спасибо. А другой гость? — спрашиваю я.
Она прочищает горло.
— Она сказала, чтобы я отвалила, — говорит она, и её щёки вспыхивают ещё сильнее, чем от мороза. — Но, думаю, она уже внутри.
Правда в том, что для приготовления горячего какао, которое подают в этом заведении, а это нечто большее, чем просто горячая вода и шоколадный порошок, миксологу и кондитеру не нужен такой большой грузовик, как тот, что припаркован здесь. Это был подарок Линкольна мне, вернее, всем нам, когда мы впервые приехали сюда. Одностороннее зеркало, занимающее всю боковую часть грузовика, обращенное к рождественской елке, выглядело как симпатичная фреска с изображением какао, печенья, горячего пунша и, конечно же, бурбона. Но внутри — это уютное маленькое пространство с множеством закусок, одеял и огромных качелей, похожих на те, что стояли на нашей веранде в Кентукки. Я ожидаю увидеть это, когда открываю дверь и пробираюсь внутрь. Чего я не ожидаю, так это увидеть свою сестру, сидящую с огромным животом, задрав ноги.
— Черт возьми, Мэгги...
Она улыбается и протягивает ко мне руки.
— Я знаю, поправилась немного.
У меня выступают слёзы:
— Ты ведь понимаешь, что я сейчас скажу?
Она вытирает слезу, выступившую в уголке глаза, и сжимает мои руки.
— Что я сияю, и ты никогда не видел более красивой беременной женщины?
Я фыркаю от смеха, прежде чем сказать ей:
— Я скучаю по тебе.
Мои глаза наполняются слезами, и перед глазами все расплывается.
— С соплями закончили? У нас всего… — она достает телефон. — Шесть часов, чтобы наверстать упущенное за год.
* * *
Меньше суток на Манхэттене и еще меньше времени с Мэгги, но мое сердце переполнено. Я ужасно скучаю по ней и маме,
