За семью замками. Снаружи - Мария Анатольевна Акулова
Костя мотнул головой в сторону двери, а потом снова посмотрел в лицо собеседника.
— Он меня пытался учить, стыдить, пугать, а сам, оказывается… В этом ваши компромисы? И сколько таких?
— Святых людей не бывает, Костя, не фантазируй…
— Речь не о святости. Это не я вам всё испортил. И не Агата. Это сделал он. А теперь он стоит в том коридоре. И я так понимаю, что то тело — это ваш вариант компромисса со мной…
На губах мужчины заиграла легкая улыбка, Косте стало чуть более гадко, чем уже было. Потому что и так понятно, что он прав. Но это дно с каждой минутой кажется всё более бездонным…
— Нам придется сотрудничать, иначе государство встанет. Враждующий Президент и Парламент — это клинч. А судьи, который развел бы нас, нет. Я хочу, чтобы мы договорились сами… Этот человек предал мою идею. Он потянул нас за собой. Он заслуживает максимальной кары. Но я предлагаю определить её тебе…
«Жест» был широким. Только у Кости он вызвал улыбку. Потому что настолько дебилом его давно не считали…
— Если я захочу совершить политическое самоубийство — я сделаю это без вашей помощи. Если я захочу, чтобы это тело исчезло с лица земли — никто в жизни не подкопается и уже не найдет. Если вы хотите, чтобы мы сработались — ловите моё настроение. Подстраивайтесь под меня. Войдем ли мы в клинч — зависит от вас. Но если войдем… Вы же понимаете…
Конечно, понимал.
Все всё понимали. И как легко просрать ту ошеломительную поддержку, которую Костя получил. И как её умело можно применить.
Взгляд главного холодел, а Костин изначально не был теплым.
— Для начала сделайте так, чтобы тело сидело дома в браслете, а не шлялось по городу. Потом — обеспечьте честный суд, чтобы не подпокаться. Потому что суды пока ваши, когда начнем работать — я сделаю свои, но этот уже должен сидеть. Обеспечьте, чтобы не сбежал и не застрелился. Я хочу смотреть, как его пакуют в камеру. И Агата хочет на это посмотреть… Считайте это первым вам заданием…
Говорить так с главой государства — верх наглости. Возможно уже идиотизм даже, но Косте было похуй.
Встал, обернулся и кивнул на прощание, уже подойдя к двери. Чувствовал ли себя всемогущим, раз позволял себе такое? Наверное, нет. Говори иначе с ним — он тоже говорил бы иначе. Но эти иначе не умеют. И надо с этими только так же.
Взгляд напоследок упал на стоявшую на столике рядом корзину с фруктами. Сверху — яблоко… И можно борзо взять, чтобы надкусить с показательно неуважительным чавкающим звуком, но чёт не хочется… Повзрослел что ли…
Выйдя из приемной, Костя сделал несколько шагов в сторону лестницы. Знал, что Вышинский скорее всего так и стоит. Ждет, наверное, когда его позовут… Всё еще верит, что он для человека за резной дверью что-то значит. Соратник как-никак. Даже друг, возможно…
Только такие, как они, и соратником пожертвуют. И другом. И ребенком. Всем ради «высшего блага народа». Ради того, чтобы удержать бразды правления в кулаке. Иначе же «государство встанет»…
Косте надо было просто уйти. Он это понимал прекрасно. Сделать вид, что тела больше нет. Что оно испарилось. Но ноги сами развернули.
Вышинский следил за приближением Кости, стоя в тени. Выражение на лице было не разглядеть, но его видно замечательно, Гордеев знал точно.
Подошел вплотную, отметил, что Вышинский не пасует. Не отступает. Не сутулится. Стоит, смотрит, ждет…
— Ты спокойно жить не будешь.
Костя сказал, Вышинский никак не отреагировал. Разве что моргнул несколько раз. Дальше — опустил голову. потом хмыкнул, вскинул взгляд на стоявшего слишком близко «щенка».
— Спеси много в тебе, Костя. Разница между нами и тобой в том, что…
— «Нами»…
Не дав договорить, Костя прокатал на языке слово, за которое Вышинский зачем-то продолжал цепляться, хотя коню ведь понятно… Он не только для Гордеева «тело». За той дверью им точно так же, как «телом», торгуются. Привели, как телёнка за веревочку. Показали. Хочешь — бери. Хоть палкой насилуй, хоть на куски режь.
— Мне там предложили тебя в обмен на сотрудничество.
Костя кивнул на стену, лицо Вышинского посерело. Видимо несся на крыльях любви, веря, что главный решил выслушать «стороны конфликта» и заступиться за своего. Только вот он ни для кого больше не сторона. Сдохнет — все вздохнут облегченно. Кроме Кости разве что. Косте хочется, чтобы мучился.
— Я отказался. Нахера мне падаль? А ты зря тут стоишь, стены держишь. Без тебя не упадут, как видишь. И туда тебя не позовут. Хоть до утра тусуйся. Ты, говно собачье, сам же себя убил. Надо было зайти в то здание. Взять, сука, пушку в руки и застрелить своего недоразвитого. Героем бы стал. А ты ждал, пока твоя отрыжка поубивает тех, кто стоит, как десять недобитков. Ты должен был получить по заслугам ещё тогда. Получишь сейчас.
— Сука с самомнением…
Вышинский сказал себе под нос, глядя Косте в глаза. И этого хватило, чтобы он не сдержался. На самом деле, наверное, затем и подошел. Просто немножечко отвести душу. Морально и физически.
Херануть по морде сначала. Потом мордой, держа за затылок, о стену. Так, чтобы кроваво-сопливая жижа осталась на текступной штукатурке.
Красиво так. Художественным мазком и хаотичными брызгами.
Вот и весь след в истории. Достойное мастера произведение…
Сын-убийца в земле. Он — за шаг до отсидки, из которой живым не выйдет. А на стене, напротив кабинета, в котором работает его идейный вдохновитель — отпечаток разбитой морды.
— Знаешь, с чем смириться не могу? Что в висок тебе пулю не спущу, чтоб мозги по стеночкам. Вот, блять, всё бы в жизни отдал… Веришь?
Костя спросил, приседая вслед за державшимся за нос ублюдком. Тот его, конечно же, не слышал толком. Просто не привык к физической боли. Просто испугался вида крови. Просто немножечко почувствовал себя девочкой, которой когда-то резали лицо,
