Я научу тебя любить (СИ) - Акулова Мария

Потом снова на Анину спину…

Понял, что она правда плачет. Стоит и плачет…

Почувствовал, что снова волной дикая безнадега…

Потянулся к голове, повел по волосам, отвернулся, ругнулся…

Пошел прочь, ничего не сказав. Ничего не сделав.

Загнав их еще глубже в угол, кажется…

— Мудак ты, Высоцкий… Какой ты мудак…

Вернулся в свой кабинет, приблизился к столу, взял мячик, будто взвесил… Как когда-то футляр с кольцом… И запустил в херову «стену славы». Туда, где застекленные рамы и куча сертификатов, грамот, дипломов. Туда, где его продаваемый фасад, за которым… Неконтролируемое желание и огромное умение уничтожать все, что попадается на пути. Неспособность отпустить, смириться, забить, позволить… Жить так, как считает нужным. Без него жить. Потому что с ним она не просто не хочет. Не может, кажется.

Он своими руками сделал все, чтобы не смогла. Разбил вдребезги так же, как обвалил сейчас все свои бессмысленные достижения.

— Ты что вытворяешь, Высоцкий? — в его кабинет без стука обычно не заходили. Особенно на протяжении последних двух недель. Кто мог — предпочитал в принципе не заходить, чтобы не нарваться.

Вот только Самарский нарваться явно не боялся.

Вошел, захлопнул дверь за спиной, перевел неодобрительный взгляд со стены с местами перекошенными, а в большинстве своем обвалившимися рамами на Корнея, который…

Абсолютно спокойно поднял подкотившийся к ногам мячик, снова покрутил в руках, пошел к дивану.

Сел, уставился перед собой…

Самому бы разобраться, что творит… И как перестать.

— Ты мне половину офиса распугал, Корней. В коридоре девочка рыдает. Твоя, блять, девочка. Мимо кабинета люди на цыпочках пролетают. Что происходит вообще?

Ярослав говорил, с прищуром глядя на профиль Корнея. Тот же…

Больше на мячик. Хмыкнул даже, когда услышал про «на цыпочках», зля этим Самарского сильнее…

— Вы были правы, Ярослав Анатольевич… Не надо было… С девочкой… Связываться… — Сказал, снова позволяя губам растянуться в ухмылке. Только не снисходительной, как бывало раньше, а какой-то горькой… — Ваше «я же говорил» сейчас будет как нельзя более уместным…

Корней повернул голову, глядя на Самарского вроде как выжидающе…

Как-то так случилось, что на душе внезапно стало спокойно до омертвения. Выпустил пар. Сорвался. Добился. Пришел — херанул. И отпустило.

Конечно же, на время. Конечно же, не окончательно. Но когда-то ведь и окончательно должно… Наверное…

Высоцкому было совершенно все равно, что сделает Самарский. В идеале, естественно, чтобы ушел, оставив его самого, но не сложилось.

Яр прошел по кабинету до все той же стены в разрухе.

Остановился рядом, не волнуюсь из-за хруста стекла под ногами, стал бродить взглядом по уцелевшим, местами покосившимся… Делал это молча, держа руки в карманах брюк, думая о чем-то своем, вероятно…

И Корнею тоже давая думать. Сидя на диване, прокручивая мячик, глядя перед собой в пространство…

— Что ты делать будешь? — Ярослав задал внезапный вопрос, повернув голову, Корней только плечами пожал, даже взглядом не мазнув.

— Понятия не имею. Сдыхать, скорее всего. Медленно.

Ответил безразлично. Действительно просто констатируя, не испытывая из-за этого сожаления. По сути, все три недели и сдыхал. В Лондоне чуть медленнее, по возвращению — быстрее. Хоть в чем-то динамика была положительной.

И умом же понимал, что не надо было позволять себе вот так с ней сейчас… Жестко. До слез опять. Не надо. Хочет время — дать время. Ей может понадобиться больше, чем кому-то другому. Но как с собственным отчаяньем-то справиться?

Правду ведь когда-то говорил. Он не умеет с болью жить. Не научился. И учиться не хочет. Хочет Аню рядом. Чтобы, как раньше. Чтобы спокойно. Тревожно, но все равно спокойно. Ругать ее. Вычитывать. Сердцем замирать, когда смотрит своими глазищами.

Корней моргнул, наконец-то глянул на шефа, который все это время смотрел на него. Будто с жалостью даже… Будто понимая…

Усмехнулся, произнося:

— Устал… Немножечко… — сжал мячик со всей силой, положил рядом на диване, откинулся, закрыл глаза, вжал сложенные замком пальцы в лоб…

Действительно устал так, что сил больше нет. Бороться и с ней, и с собой. Может пора принять? Может вот сегодня — та самая точка невозврата? Она не хочет. Она боится. Она не способна простить.

Он тоже не простил бы, наверное.

— Я уволиться думаю, Ярослав… — Корней сказал, на сей раз глядя уже в потолок. — Не вывожу, по-моему.

Думал не то, чтобы долго, но озвучивать не собирался, пока окончательно не решит. Потому что… Это тоже об истериках. А значит, не о нем. Но сейчас произнес… И не пожалел. Почему бы не пойти тем же путем, каким пошла Аня? Она все нахрен рушит — он тоже может. Да и… Он уйдет — она сможет остаться. Хотя бы в переход свой вонючий не попрется опять.

— Из-за девочки? — Самарский не бросился убеждать. Спросил спокойно. Даже ответ вряд ли ждал.

Корней же снова закрыл глаза, сглотнул. Себе ответил. Конечно, из-за девочки. Он же не железный. Видеть и понимать, что никогда больше… Не взглянет тепло, к себе не подпустит. Что если у них когда-то что-то случится — чисто потому, что он не сдержится, поведет себя, как урод, а она остановить не сможет или не захочет сразу. А дальше станет еще хуже…

Что надо наконец-то взять мусорные мешки и вещи упаковать. И вывезти к херам. К бабушке. Пусть разбираются… Ланцовы.

— Я не подпишу, Корней. Отпуск возьми. Дома побудь, съезди куда-то… Вернешься — поговорим. На тебя смотреть страшно. Тебе надо переключиться.

— Переключиться…

Корней не спорил. Повторил, пробуя слово на языке. Понимая, что он был бы не против. Только бы тумблер найти. Она вот нашла как-то. Качественно стерву включила. Только с ним вряд ли поделится секретом.

— Анька решила уволиться. В понедельник не выйдет уже. Съехала от меня. К бабушке не вернулась. Где живет — неясно. Зная ее, может и на вокзале ночевать. Отчаянная. Я понятия не имею, что со всем этим делать. Как ее заставить… В себя прийти. Ко мне вернуться. У нее жестокая мать. Она взяла деньги, которые я ей предложил, чтобы не лезла к Ане. Хотя бы какое-то время. Аня узнала. Для нее это слишком. Я понимаю… Но я так, сука, боюсь, что она теперь ее использует… Так, сука, боюсь… И сделать ничего не могу. Уже сделал… Через жопу все. Мне руку себе отрезать легче, наверное, чем ее отпустить. Не могу. Вообще не могу…

Корней говорил, прекрасно понимая, что для Самарского все это — лишняя информация. Не нужная. Не интересная. Да и ответить ему скорее всего нечего. Он же не знает… Да и посрать ему…

Всем посрать.

Мамашке этой тоже.

Мамашке посрать, а они друг друга потеряли…

— Езжай домой, Корней. Ты не всесилен. Ты не заставишь. Позволь ей самой решить.

Самарский сказал, Высоцкий несколько секунд смотрел все так же — в потолок, прокручивая, а потом выдохнул, закрывая глаза, вжимая пальцы в лоб сильнее…

«Позволь ей самой решить» — это слоган его безнадеги.

Потому что, к сожалению, она уже все решила, кажется.

Глава 38

Корней потянулся к гитарному грифу. Вроде бы никогда не был фетишистом, а сейчас… Касался дерева, а хотел убедить себя, что будто бы человека, умевшего этот кусок дерева оживлять.

Кусок дерева. Пространство вокруг себя. Его самого…

Человека, по которому он адски соскучился. И с которого ему срочно нужно было «переключиться». Прислушаться к совету Самарского.

Он действительно ушел домой еще днем, чтобы не усугублять. Взял не отпуск — а пару отгулов. Ехать никуда не собирался. Во всяком случае, пока. Да и не мог он долго находиться в давящих стенах.

Если Самарский считает, что ему на время стоит изолироваться, чтобы народ перестал прошмыгивать на цыпочках мимо его кабинета — он изолируется. А потом… Вернется и напишет заявление. Подтянет хвосты, насколько это вообще возможно. Соберет Анины вещи. Убедится, что упрямая дурочка вернулась к бабушке. И только потом куда-то заляжет. На какое-то дно. Скорее всего, в Днепр. Туда, откуда произошел. Откуда вроде как вырвался в свое большое, перспективное, светлое будущее… Сейчас кажущееся настолько пустым и незначительным, что даже смешно.