Анна Бабяшкина - Мне тебя надо
Я осторожно протер ей лицо ледяной крещенской водой. Тоналочка ее слегка поплыла, под ней обнаружились очень свежие розовые щечки.
Она тоже протерла мне водой лоб и нос. Я смотрел ей в глаза, когда она касалась лба, и закрыл веки, когда она добралась до щек. Одна капля скатилась со щеки на губы. Олеся коротко меня поцеловала, как будто просто выпила эту каплю. Мы обнялись и молча замерли. Она смотрела в окно. Там, за стеклом, она, скорее всего, даже наверняка, видела крещенское небо. Занавески не были задернуты. А я уперся взглядом в картину на противоположной стене. Банальная гостиничная пастораль: пастушок и стадо овечек в жаркий летний день на опушке леса.
На какое-то время я даже забыл, что это я тут веду партию. Что я не собираюсь «подсаживаться» сам, а, наоборот, собираюсь «подсадить» этого человечка на себя. Точнее, даже не на себя лично, а на этот наркотик инфантильного уюта, атмосферу безопасности, игры, беспечной свободы и полного приятия, которую я для нее создаю. Я вдруг забыл об этом. Я сам вдруг почувствовал себя так, как хотел, чтобы чувствовала себя она. Такое бывает, когда сам гипнотизер, если он неопытен, поддается действию раскачиваемого им гипношарика. К счастью, у меня хватило собранности осознать этот момент собственной очарованности и вернуться к себе — настоящему.
Вернули меня в сознание те самые овечки. Все-таки у меня был план.
Мы пили чай с медом и смотрели в окно. Я рассказывал про звезды. Потом мы с моей подачи начали петь. Тихими низкими грудными голосами. Дебютировали с «Песенки Умки». Олеся стеснялась, подмыкивала мотив со сжатыми губами, но потом зажим прошел. И под конец она пела даже одна. Тихим и вкрадчивым голосом.
Сама кайфуя от собственных звуковых вибраций. Почему-то она скатилась к колыбельным. Я даже не знал, что на русском языке написано столько песен для усыпления.
Потом она уже не стеснялась сама приходить после работы ко мне в гостиницу. Мы танцевали. Играли в «города» и «крестики-нолики». Смотрели кино. Рисовали друг друга и друг для друга. Я ее хвалил. В выходные ездили кататься на лыжах и ходили в музей. Она взялась вязать мне шарф. («Сто лет не держала в руках спицы, но для тебя мне почему-то хочется связать шарф».) Ясное дело почему: это неозвученное стремление привязать выплескивается наружу как видимый, вещный знак. Вяжи, детка, вяжи. Мне нравится это наблюдать. Все шло, как задумано.
Сексом занялись к концу второй недели. Тем вечером мы пешком прошли от ее банка до гостиницы. По дороге я обстрелял ее снежками и даже нашел парочку подходящих сугробов, в которые не застремался ее уронить. Она визжала и отбивалась, но хохотала. Дома слушали музыку и играли в «живые картины». Я загадывал ей неслучайные образы. Она изображала гончую собаку после охоты, чайник со свистком, поющий тростник, сдувающийся воздушный шарик и даже ветер. Все для того, что в пособии по созданию секты по-английски называется overbreathing. Штука очень понятная: гипердыхание — сверхнасыщение мозга кислородом — легкая измененка сознания. Попросту — немного едет крышак. Эйфорийный секс — очень чувственная штука. Оказывается, человек способен к безумно тонкой сенсорной восприимчивости. Я мог просто смотреть ей между лопаток, и она, чувствуя мой взгляд, изгибалась кошкой и жмурилась. Вся открывалась навстречу в готовности отдаваться.
В общем, я ничуть не пожалел, что ввязался в этот социальный эксперимент. Наверное, если бы я не переключался после работы на примагничивание Олеси, то мозг мой взорвался бы.
Честно говоря, я порядком устал. Я боялся сам себе в этом признаться, но сейчас, глядя на ситуацию спустя время, я отдаю себе отчет в том, что нервы мои были на пределе.
В какой-то момент мне стало тяжело даваться переубеждение людей. Я начал заводиться, когда бухгалтеры и с третьего раза не понимали, как делать какую-нибудь проводку в новой системе. Когда логистики в упор не замечали, что им теперь не обязательно слать друг другу по электронке какие-то дурацкие экселевские таблички, каждому что-то в них дополнять, а потом подолгу «сводить данные». Зачем что-то «сводить», когда вот она теперь перед вами — ваша общая база данных. Открыл и видишь все — и свое, и то, что уже запланировали другие. Причем я чувствовал, что на самом деле люди прекрасно все понимают, но как будто испытывают меня на прочность. Сколько раз я смогу повторять одно и то же и не проявлять никаких эмоций — ни агрессии, ни раздражения, ни бессильного отчаяния. Ничего, что по идее должен был бы чувствовать любой нормальный человек на моем месте. Я же сдержанно улыбался и продолжал объяснять и убеждать. Калабас стал для меня настоящим спасением. Каждый раз, когда мне хотелось взорваться и наорать на кого-нибудь, я хватался губами за металлическую трубочку и медленно, но жадно втягивал большой глоток чая. Еще. И еще. Это помогало успокоиться. Местные заметили, что я хватаюсь за эту соломинку каждый раз, когда они меня особенно допекут и, по-моему, даже начали подхихикивать на эту тему за моей спиной. Но запариваться еще и на эту тему у меня уже не было сил. Конечно, на таком фоне моя затея подсадить временных коллег на красивую привычку к маттэ с треском провалилась.
Естественно, я не вываливал все эти траблы на Олесю. Ей этого всего знать не надо. Для нее все должно выглядеть как «у големов нет проблемов». Я сильный, способный разрулить что угодно. Дети любят, когда им дают ощущение защищенности. Люди всегда возвращаются в безопасные места. К сожалению, с возрастом у них таких мест практически не остается. Даже родительский дом почему-то с каждым годом все больше напоминает поле, на котором сами собою почкованием размножаются мины.
Словом, я не был таким тупи́ком, как во времена совместной жизни с Танькой, чтобы открывать себя и говорить все как есть.
Когда в конце третьей недели Олеся ни с того ни с сего заявила: «Давай поженимся» — я, конечно, охренел. Но тут же успокоился: Олеся привязалась. Но привязалась не ко мне. Она запала на тот образ, который я для нее создал. «Я вернусь. Я буду о тебе думать и скучать. Звонить и писать», — ответил я.
В последний уик-энд мы пошли в детский мир. Я купил ей плюшевую собаку, а еще санки. Вечером я катал ее по темным улицам на санках. Она плакала. Говорила, что я так быстро везу, что ветер в глаза и они слезятся на морозе. Не думаю, что она подумала, что я поверил.
Я не врал, когда обещал ей звонить и писать. Я действительно собирался как можно дольше держать ее «на крючке». Я был заинтересован в том, чтобы она считала, что у нас серьезные отношения. В общем, она должна была ощущать себя не свободной, занятой девушкой. Я не хотел, чтобы у нее появился кто-то другой.
