Мария Спивак - Черная магия с полным ее разоблачением
Странно, но моей семейной жизни это нисколько не мешало. Даже наоборот. Первые пять лет я жене изменял — глупо, вяло, без желания, под влиянием ситуации. Как все кругом. И никаких угрызений совести; бывало, переместишься к вечеру из одной постели в другую, от просто бабы к любимой жене — и все то же самое проделываешь с теми же примерно ощущениями. А потом в душе будто щелкнуло: так дальше нельзя, что-то важное разрушается. Семь лет вел себя примерно. Тогда, впрочем, самая работа началась, мы с тремя моими друзьями создали свою фирму. Программу написали такую, что она на Западе стала продаваться, совместное предприятие открыли, денег зарабатывали все больше и больше, квартиры-машины покупали, а я ведь провинциал, мне казалось важным утвердиться в Москве, и я утвердился, будь здоров как — словом, было не до любви и не до измен. Хватало того, что я — один из отцов-основателей крупной конторы. А потом мне встретилась Тата, и в жизни появилась новая грань. Знаете, бывает «здоровье», «работа», «семья», «дети», «любовь», «хобби», а тут даже не знаю, как назвать. «Тата» — и все. Первый год я вел себя как сумасшедший: ухаживал, цветы дарил, по ресторанам водил, стихи писал. И специально никакой тайны из этого не делал — разве что от жены, — и Тате с самого начала сказал: мне нужна только дружба. Я и правда на любые условия был готов, лишь бы рядом быть, за руку случайно взять. Поговорить. Без конца что-то рассказывал, рассказывал, остановиться не мог. Но это было так хорошо, что втайне я все же начал мечтать о новой жизни — с ней. Конечно, от жены я вряд ли тогда ушел бы; сын маленький, да и любовь никуда не делась, параллельно существовала, только близости, как с Татой, у меня с женой не получалось. Но в какой-то момент я за себя испугался; я вообще-то боюсь привязанностей, а тут настоящая наркомания. Стал приучаться обходиться без Таты, дольше, дольше, дольше. И все равно раз в два-три месяца должен был с ней увидеться или хотя бы по телефону поговорить, иначе окружающая действительность тускнела, теряла краски. Я рассказывал ей все — как психотерапевту, идеализированной матери или лучшему другу, наперснику, этакому Огареву, в общем, тому, кого на самом деле у меня нет. И незаметно моя мечта осуществилась: Тата стала моей второй жизнью, в которой я был лучше, умнее и честнее, чем в первой. Однажды я вез ее из парка домой после прогулки и, не помню, по какому поводу, сказал:
— При наших отношениях…
— А какие у нас отношения? — спросила Тата.
Я задумался.
— Пожалуй, семейные, только без детей.
Она промолчала и лишь много позже призналась, что мои слова очень ее удивили: мол, без секса, еще понимаю, но дети при чем.
Кстати, именно благодаря Тате я, достигнув соответствующего возраста, продолжал хранить верность жене и не думал ни о каких молодых девушках, точнее, думал, но очень умозрительно, прекрасно понимая, что если не Тата, остальное неинтересно. Я даже начал гордиться своим нерушимым браком, хотя немножко завидовал тем, кто разводится, и временами огорчался: неужели у меня будет только одна жена? И один ребенок? Но не знаю, я как-то так устроен, что все измеряю и подсчитываю; когда стаж семейной жизни перевалил за двадцать лет, он стал для меня важен сам по себе.
Так продолжалось двенадцать лет. Я привык к своей роли в ее жизни, и ее роли в моей, знал, что, не став ее любовником в самом начале, уже никогда им не стану. Мне казалось, что существующее положение вещей, этот наш слегка перевернутый «Гранатовый браслет» — наиболее удачный и единственно возможный вариант. Да и, по большому счету, я настолько сросся со своей влюбленностью, что перестал ее замечать.
И вдруг, позвонив поздравить Тату с днем рождения, услышал:
— Мы с Ваней расстались. — И физически ощутил, как мир переворачивается с ног на голову.
Первое, что я сделал — попытался отогнать нахлынувшую надежду. Мысленно закрыл руками голову: нет, нет, нет! Все равно невозможно! И вообще, надо ей сочувствовать, а не ликовать, как последняя сволочь. Уже через пару секунд мне удалось убедить себя, что я испытываю все самые правильные, благородные чувства. И я предложил:
— Пойдем куда-нибудь сходим. Тебе надо отвлечься.
Мы пошли на выставку, а после — в кафе. Едва увидев ее, я сразу ощутил сострадание, которого не мог найти в себе до того. Мне захотелось немедленно разыскать Ивана и вернуть домой, лишь бы не видеть этих несчастных глаз, этого выжженного лица. Но уже в кафе, когда она выпила вина и чуточку повеселела, я понял: бесполезно бороться. Теперь, когда она свободна, я хочу ее. Всю. Себе.
Она заметила. В ответ на мои слова, что, возможно, все правильно, им с Иваном пора было расстаться, а двадцать пять совместных лет останутся чудесными воспоминаниями, она подняла голову, пристально посмотрела мне в глаза и спросила:
— А сам бы ты чего для меня хотел?
— Можно не отвечать на этот вопрос? — пробормотал я.
— Ясно, — сказала она. — Уже строишь планы. — И горько рассмеялась. Она всегда меня видела насквозь, понимала раньше, чем я понимал сам себя.
Неделю спустя она уехала в квартиру родителей. Они предложили ей пожить одной и попробовать прийти в себя, предаваясь детским воспоминаниям и глядя из окон на реку; вода успокаивает. Квартира эта, как на грех, совсем недалеко от моей. Впрочем, в центре все рядом… Я начал бывать у Таты каждый день и даже чаще. Наши встречи стали истинным смыслом моего существования. В уединении, в самой его возможности, прежде незнакомой и ненужной, таилось особое, сюрреалистическое очарование. Меня влекло к ней, я едва мог заставить себя отойти на пару шагов, тем более что повод приблизиться возникал постоянно: она то и дело плакала, и я гладил ее по голове, прижимал к себе, утешал. Но чем дальше, тем больше понимал, что сейчас не имею права ее трогать, досаждать собственными чувствами. Она была так растерянна, что могла сдаться, а потом возненавидеть меня. Опасаясь этого и не доверяя себе, я начал привозить что-нибудь вкусненькое, на скорую руку накрывал стол и усаживал Тату — она ужасно похудела, стремление накормить ее было вполне естественно и к тому же отвлекало от дурацких мыслей. За едой она рассказывала про какую-то Сашу, астролога и колдунью, про ясновидящую бабку и порчу, наведенную на Ивана молодой подругой. Мне, если честно, от таких разговоров делалось дурно. И это — моя умница Тата? Как же ее умудрились заморочить! Но я не решался высказаться напрямую: ей было явно легче верить в любую чушь, чем в то, что Иван мог по-настоящему в кого-то влюбиться. К тому же в ее чудесном голосе звучала такая убежденность, а поведение Ивана было настолько безумно — он совсем исчез с горизонта, а когда изредка звонил, то нес форменный бред — что я невольно начал сомневаться: вдруг в самом деле порча? Хотя уж кому кому, а мне всякая мистика совершенно чужда; я — стопроцентный материалист и верю только в вещественное, в то, что можно увидеть, услышать, пощупать, попробовать на вкус, купить за деньги. Конечно, поведение Ивана было достойно всяческого осуждения и воистину поражало своей нелепостью, но все же я по мере возможности пытался разубедить Тату, заставить внять голосу рассудка.
