Татьяна Туринская - Арифметика подлости
– Сука! Ты чего жопой крутишь перед моими мужиками? Это ты мне пытаешься доказать, что тоже чего-то стоишь, мне, да? Ты, курва, лучше бы денег в дом принесла – вот тогда бы я поверила, что ты уже выросла. Тогда бы я поверила, что ты чего-то стоишь. Тебе двадцать три, ты же перестарком скоро станешь! Тебе замуж надо, а ты все ходишь, моим кобелям жопой подмигиваешь. Да ты, гнида, знаешь, что без них нам с тобой завтра жрать нечего будет? Мы от голода загнемся, доулыбаешься, сука! Сколько я тебя кормить должна? До старости? Это ты, ты должна меня кормить, дрянь неблагодарная! Я на тебя двадцать лет на спине пахала, а ты моих кобелей отбиваешь? Думаешь, так хороша, да? Ни хрена подобного! Молода – да, только молодость твоя ни копейки не стоит. Не забывай – пока что я тебя кормлю, пою и одеваю!
Тяжелыми словесами мамаша удовлетворялась редко. Все норовила швырнуть что-нибудь в неблагодарную дочь, а то и банально отстегать чем под руку попадет. Чаще всего тряпкой: едва очередной мужик за дверь выскочит, вышколенная дочь тут же принимается подтирать следы его пребывания: стол, мебель, полы. Чтоб духу кобелиного в доме не осталось. Мать приучила. Только зазевайся с уборкой, только оставь где хоть пятнышко, хоть пылинку – не рада будешь, что на свет родилась.
Выхватив грязную тряпку из рук дочери, Галина Евгеньевна вкладывала в нее весь гнев, хлеща несчастную и вдоль, и поперек, норовя попасть по лицу, чтоб сильнее унизить.
– Брысь из дома, и чтоб до двенадцати духу твоего здесь не было! Только улыбнись, паскудница, еще кому-нибудь – придушу собственноручно! Рожу-то вымой – что люди подумают? Золушка нашлась.
Обычно сборы у Ольги много времени не занимали: за долгие годы привычка выработалась. Смыть с лица грязные потеки от тряпки, накинуть одежонку по сезону, и скорей из дому. А в спину неслось:
– Когда ты уже замуж выйдешь? Мне нужно свою жизнь устраивать, мне надоело на тебя пахать, дрянь неблагодарная!
К скандалам дочь привыкла с детства. Галина Евгеньевна никогда не отличалась особой мягкостью. Да что там особой? Ольга не помнила, чтобы даже в раннем возрасте мама приласкала ее, похвалила, слово доброе в ее адрес сказала. Вернее, она-то хвалила, гладила дочь по светлой головушке, но только в присутствии посторонних, напоказ – она хорошая мать, добрая, ласковая, да заботливая. Любит доченьку свою единственную, кровинушку родную, брошенную папашей-подлецом в почти младенческом возрасте. Едва исчезали посторонние взгляды, тут же в адрес «кровинушки» неслись маты и злобные оскорбления. Причем повод для скандала Галине никогда не требовался – гнев приходил сам по себе. Потому что «ходят тут всякие, заботы требуют».
Привыкнуть-то Ольга привыкла, да бояться матери не перестала. Не реагировать на ее истерики тоже не получалось – попробуй не отреагировать, когда тебя, как щенка нашкодившего, грязной тряпкой да по морде. И неважно при этом, чувствовала ли дочь за собой вину, нет ли – все равно порция «материнской ласки» неминуема.
До сих пор боялась до обморока, несмотря на уже давно не детский возраст. Боялась гневных слов, тяжелой материной руки – увы, тряпкой по морде та не ограничивалась, ремень и теперь, когда дочь стала, казалось бы, взрослой, висел на виду грозным напоминанием, переброшенный через дверь кухни.
Боялась Ольга до умопомрачения. Подружка Маринка – и та боялась. Правда, той доводилось бывать лишь свидетельницей профилактических бесед матери с дочерью. Она и не догадывалась о том, что происходит в ее отсутствие. Впрочем, Ольга не любила приглашать к себе гостей, а потому чаще всего они сидели у Маринки – там им ничто не угрожало.
Казанцевы-старшие никогда не ругались, угощали чаем, разными вкусностями. Но все-таки это были чужие родители и чужие люди. В чем-то Ольга Маринке завидовала, однако – странное дело! – поменяться с нею местами не хотела бы. Сама удивлялась, анализируя мысли и чувства, но каждый раз вынуждена была констатировать: она любит свою мать. Боится, но любит. И уважает – за силу, за настойчивость, за… Да за все! И опять же любит.
А как же ее не любить? Кто заботился об Ольге все эти годы? Кто заботится о ней сейчас? Мать. Никому, кроме матери, до нее дела нет, никому, кроме матери, она не нужна. Многочисленные Ольгины любовники – тьфу, плюнуть да растереть. Они и в постели-то еще толком ничего не умеют, а о жизни настоящей и вовсе слыхом не слыхивали. Права мать, на двести пятьдесят процентов права! Что толку от таких кобельков, которые лишь пользуются Оленькиной безотказностью да необузданной охотой до секса, а сами покидают постель, не сказав даже элементарного «спасибо»? Хоть бы один из них задумался: а ела ли она сегодня, не голодна ли? Или, может, колготки у нее прохудились и нужны деньги на новые? Ни один не подарил хоть флакончик самых дешевых духов. А жить ведь как-то надо!
Далеко ей еще до матери. Да – молодая, да – хорошенькая, да – мужикам нравится. Однако бесплатно нравиться, поди, не велика заслуга, а мать семью содержит на таких «нравится». А это уже высший пилотаж. Чтобы денег у мужика не клянчить, чтобы сам их выложил: «Ах, дорогая, я не успел купить тебе подарок. Выбери себе сама что-нибудь за мой счет».
Ольга старалась брать пример с матери. И так, и этак намекала милым мальчикам на колготки, которые рвутся чуть не каждый день. Мальчики-колокольчики сочувствующе вздыхали: да, мол, тяжела бабская доля, что ж это мудрецы никак не создадут более прочные колготки, чтобы один раз купил и на всю жизнь хватило. Но разве на одном голом сочувствии далеко уедешь?
Материн высший пилотаж был пока для Оленьки недостижим. Но как желанен! Это ж предел мечтаний: зарабатывать тем, что с огромным удовольствием делала бы бесплатно. Да что там – за такое и самой приплачивать не грех. А мать мало того, что сама удовольствие имеет, так еще и семью на этом содержит. И-эх!
Иной раз хотелось послать тех «колокольчиков» подальше с их юношеским гипертрофированным сексуальным аппетитом и то ли скупостью, то ли жизненной глупостью в придачу. Но стоило представить себе, что она может вдруг остаться одна… Как Маринка, без мужского внимания. А главное – без секса, пусть бестолкового, неумелого, пусть на скорую руку – тут же забывала про колготки. Черт с ними! Мать как-нибудь заработает, лишь бы без мужика не остаться. Истерически, даже патологически боялась остаться одна.
Она никогда не считала, что с нею что-то не так. Ее сумасшедшая, затмевающая разум тяга к мужскому полу казалась ей абсолютной нормой. Разве не такой должна быть настоящая женщина? Разве не должна сгорать от жажды секса? Днем и ночью мечтать о мужчине. В идеально проветренной квартире чувствовать запах любви телесной: терпкий, сладкий в своей остроте. Изнывать от неутоленной этой жажды, засыпая. Изнывать, едва проснувшись. Радоваться пробуждению только из-за того, что день грядущий, возможно, принесет приятный сюрприз. Это ли не норма для настоящей женщины?!
