Оттепель. Инеем души твоей коснусь - Ирина Лазаревна Муравьева
— Какую еще, к черту, правду, Геннадий?
— Я понял, что работаю старыми штампами и совершенно не подхожу для своей роли! Это молодое кино! Это новаторское кино! Оно, можно сказать, грозит утереть всем носы в Голливуде! А я? Я — старье, я только все порчу, Регина!
— Иди, Гена, в жопу! — устало сказала Регина Марковна. — Пусть с тобой режиссер разбирается!
И хлопнула дверью с досады.
Через пять минут в комнату Будника ворвался Егор Мячин.
— Геннадий Петрович! Вся группа вас ждет!
Будник замотал головой.
— Клянешься, что скажешь как есть?
— Что «как есть»?
— Нет, ты поклянись мне сначала, Егор! Потом я задам свой вопрос.
— Не буду я клясться! — набычился Мячин.
— Тогда не спрошу.
— Ну, ладно. Клянусь!
— Ведь ты меня не по собственной воле пригласил на роль Михаила? Ну, правда, Егор!
— С чего вы вдруг взяли?
— С чего я вдруг взял? А помнишь, как ты мне сказал на поминках? Что ты в свои фильмы меня не возьмешь?
— Геннадий Петрович! Я вас очень прошу: забудьте вы о моих словах! Я пьян был, я сам их не помню!
— А я очень помню, Егор!
— Ну, ладно! Простите меня. Я дурак.
— Я с этим не спорю, — вдруг тихо и ласково сказал народный артист. — Но мне подтверждение нужно, Егор. А то я себя самого разлюблю, и тут уж такое начнется, Егор! Такое начнется, что ужас! А лучше сказать: ужас, ужас! Вот так.
— Клянусь вам, что мы только вами и держимся, — сказал Мячин и всмотрелся в порозовевшее лицо Будника. Прежнее выражение благодушной уверенности возвращалось на это лицо, как солнце, внезапно застланное тучей, плавно и добродушно возвращается обратно на поляну.
— Да, надо спешить, — деловито сказал Геннадий Петрович, поднимаясь с кровати и приглаживая волосы перед настенным зеркалом, — а то мы с тобой что-то здесь заболтались.
Прямо к съемочной площадке подкатила служебная машина, из которой спокойно, слишком уж спокойно и сдержанно, вышли Инга и Виктор Хрусталевы. Таридзе подошел к ним первым и крепко обнял Хрусталева:
— Я знал, что так будет!
— Он от нас удрать хотел! Думал, ему там, в тюрьме, работенку предложат полегче! А от нас не удерешь! — засмеялся Кривицкий.
Гримерши и осветители обступили приехавшую парочку, заахали, заохали, начали трясти Хрусталеву руку, обнимать Ингу.
— Смотрите, Инга Витальевна, а он у вас даже и не похудел! — воскликнула гримерша Лида. — Или вы его уже успели в ресторан завезти?
— Дома накормила, — с вызовом ответила Инга. — Мы успели домой заехать.
Марьяна стояла в стороне, не подошла, не произнесла ни слова. Хрусталев нашел ее глазами, помедлил немного и вдруг решительно направился прямо к ней.
— Мне тут успели рассказать, как вы меня пытались защитить, — сказал он, усмехнувшись и не глядя ей в глаза. — Я очень признателен. Но, право, не стоило.
— Я хотела вам помочь, — прыгающими губами выдавила она. — Я понимаю, что получилось очень глупо.
— Нет, вовсе не глупо. Немножко наивно.
— Ну, это как вышло… Еще раз простите.
— Спасибо, — сказал Хрусталев.
Они встретились глазами, и она испугалась, что заплачет. Сердце ее словно остановилось, лоб стянуло, она стала быстро и сильно бледнеть, полуоткрыла губы. Хрусталев сердито посмотрел на нее и сразу же отошел. Мячин начал что-то объяснять Таридзе, поминутно оглядываясь на Марьяну. Регина Марковна захлопала в ладоши:
— Актрисы! На грим!
— На грим так на грим! — весело отозвалась Инга. — Пойдемте, Марьяна!
Марьяна взглянула на нее почти в страхе:
«Неужели можно так притворяться? Неужели они все такие притворщики? Или это я чего-то не понимаю? Я знаю одно: я не подхожу им всем, они не такие, как я, как бабушка. Даже Санча, хотя он и делает вид, что ему очень уютно здесь, даже он не такой, как они…»
Когда три дня назад Инга залепила ей пощечину, она, не помня себя, убежала и почти до утра просидела на лавочке, стуча зубами и пытаясь согреться. Она не знала, на что решиться, как поступить, куда деваться, и ей казалось, что нужно быстро собрать свои вещи и, пока все еще спят, дойти до шоссе, поймать попутку, вернуться домой, лечь за шкаф и плакать, и плакать, и плакать, ничего не объясняя бабушке, потому что бабушка сразу умрет от разрыва сердца…
К утру стало легче. Солнце, незаметно подкравшееся слева, начало согревать ее руки и плечи, успокаивая, ободряя, и в этом тепле, в этом еще робком золотистом свете, который медленно, словно сомневаясь в своих силах, разгорался вокруг, она туго заплела волосы в косу, вытерла слезы, перестала дрожать и, решительно поднявшись, прошла по коридору, толкнула дверь в ту самую комнату, из которой, как обоженная, выскочила несколько часов назад. Инга спала или притворялась, что спит. Марьяна сняла платье и легла на свою кровать, отделенную от кровати его жены узкой домотканной дорожкой. Больше они не разговаривали. На съемках и та, и другая делали вид, что ничего не произошло. Вся группа знала, что сегодня утром Инга и Будник уехали в Москву встречаться с адвокатом Хрусталева, но Кривицкий, посвященный во все подробности, помалкивал, и когда слишком уж прямая и бесхитростная Люся Полынина спросила за обедом: «А Гена-то там им зачем?», раздул по своему обыкновению ноздри и ничего не ответил.
Когда Хрусталев подошел к ней и с каким-то странным выражением на лице, не глядя ей в глаза, поблагодарил за этот ее идиотский поступок, Марьяне показалось, что он подошел попрощаться. То, чего она так боялась со дня первой встречи, от чего просыпалась иногда в холодном поту посреди ночи и долго не могла уснуть, борясь с желанием позвонить ему, лишь бы услышать, что все в порядке, — сейчас это произошло. Он бросил ее. Теперь, как человеку, потерявшему зрение, ей нужно будет учиться жить в темноте и передвигаться ощупью.
Хрусталев стоял у плетня и обсуждал с Мячиным текущие дела.
Глава 7
— Так лошадь ты хочешь в тени или как? — донеслось до Марьяны.
— Я хочу, чтобы она стояла, еле различимая. Одни контуры. В таком вот размытом, молочном тумане. И солнце, которое только-только восходит, начало постепенно освещать ее. Сначала ноздри, глаза, потом гриву, потом шею, спину, ноги… И чтобы, в конце концов, она вся засверкала. Большая и белая, как молоко.
Хрусталев понимающе кивал.
— Витя! — вмешался Аркаша Сомов. — Вот ты мне скажи: какая разница, кого будет освещать солнце? Какая разница между лошадью и козой? Я имею в виду, конечно, только в данном случае, а не с точки