На букву "М" - Елена Лабрус
Зевнув, я пропустила изрядный кусок досужих домыслов автора статьи, где всё те же неизвестные злые языки предписывали Данилову скорую гибель как автору. И вовсе закрыла, когда автор статьи, видимо, заказанной Ксеньандревной, стал расписывать достоинства её произведений.
«Интересно, а Данилов знает, что этот Анисьев сливает бывшей жене его черновики?» — закрыла я глаза, устраиваясь удобнее на подушке и пытаясь снова уснуть. — Надо будет почитать её шедевры… И сказать ему, когда понесу пиджак, чтобы присмотрел за этим лысым удодом… Куда только я его понесу? — вспыхивали в засыпающем мозгу вопросы. Бессвязно. — И заявление на увольнение написать… А может, Наташка узнает телефон? Как-то же устроители банкета с ним связывались… К Анисьеву не пойду!»
Мысли поплыли. И когда казалось я уже вот-вот отключусь, ужас пережитого подкрался на мягких лапках памяти и безжалостно прогнал сон.
Слёзы подступили комком к горлу.
Сука! И работа хорошая, и зарплата, коллектив дружный, график удобный, на еду можно не тратиться. Но нет, пришёл этот похотливый гадёныш со своим хером наперевес и всё испортил. Где я теперь найду такую работу? Как я заработаю денег на учёбу?
Я сгребла подушку, чтобы самым отчаянным образом в неё разреветься, как вдруг наткнулась на что-то холодное.
Часы Данилова! Я бросила их на кровать, когда пришла.
Увесистые, командирские, из белого металла, на таком же основательном металлическом ремешке, сделанные в России. Я перевернула их тыльной стороной и прочитала:
«От деда. 06 июня 2000 г. Главное, Лёнька, не ссать!»
Вытерла слёзы. Посчитала. Надо же, Данилову было девятнадцать в тот год, когда я только родилась. Совсем как мне сейчас.
С благодарностью сжав в руке часы, словно жёсткую жилистую руку неизвестного мне сурового деда, уснула безмятежным сном человека, которого поддержали нужным глаголом в нужный момент:
Главное — не ссать!
Глава 12. ВП
— То есть ты не уточнил как она? Не вызвал такси? Не проводил? Не узнал даже как её зовут? — барабанил я пальцами по рабочему столу. Сделанный из массива дуба, он занимал половину кабинета. Его монтировали на месте, этот, стоящий лицом к окну, сделанный по моему эскизу, настоящий писательский стол. Только, чтобы барабанить и видеть Герасима, мне пришлось сесть боком.
— Лёнечка, золотой мой, да когда мне было? Я конфликт утрясал, — резко утратив свой лакейский акцент, депрециативные окончания и изрядную долю ласкательных суффиксов, устало оправдывался Герасим. — Чтобы ментов не вызвали. Чтобы этот молокосос в суд на тебя не подал. Человечка с ним в больницу отправил.
А куда эпичнее прозвучало бы «конфликтик», «ментиков» и «молокососик». Мозг писателя мысленно погрозил ему пальцем: — Ай-яй-яй, Герман Михалыч, низзя, голубчик, выходить из образа. Второстепенный герой должен быть ярким, простым, легко узнаваемым.
— Что-то не пойму, Гер, за кой хрен я тебе тогда плачу? — отъехал я в любимом кресле к стене и, скрипнув кожей сиденья, глянул вниз, на ноги. Сломанный четвёртый палец на правой ноге почернел и опух, но справедливости ради, если его не трогать и не пытаться согнуть, то совсем меня не беспокоил. Само заживёт — закинул я босые ноги в пляжных тапках на стол и вцепился в подлокотники. Вот разбитая рука ныла, но сейчас даже приятно — живой!
— Лёнь, я литературный агент, — достал Герман платок и протёр совершенно сухую лысину. Агентик, мысленно поправил я, и дальше продолжая по ходу его монолога ёрничать. — Моя задача книги твои пристраивать. (Книжечки, ага.) Рекламу им обеспечивать (Рекламку, душеньку.) Продавать в конце концов. А я у тебя занимаюсь всем. И конфликты утрясаю, и прислугу нанимаю, и бабам твоим плачу. Осталось только ночную вазу за тобой выносить, и всё.
— Если понадобится, Гер, будешь выносить и вазочку. За те денежки, что ты получаешь — минимум два раза в день. И что ты там сказал на счёт продавать? — развернулся я к нему ухом, словно не расслышал. — Если это твоя работа, то какого ж ху… дожника не продаёшь?
Он засунул платок в карман, даже не удосужившись свернуть. Устало вздохнул, обречённо развёл руками. И стул, между прочим, гамбсовский, точная копия того из двенадцати, где тёща Кисы Воробьянинова могла бы спрятать свои драгоценности, осторожно скрипнул под тяжестью его геморройной задницы.
И будь настроение у меня похуже, я, наплевав на объективность, припомнил бы ему, конечно, что с Андриевским тиражи выходили в несколько сотен тысяч и все распродавались подчистую хотя книг было меньше, а теперь пшик. Но настроение у меня было отличное, поэтому я просто спросил:
— Мадам Андриевская тебе уже похвасталась?
— Н-нет, — подобрался он на стуле и начал заикаться, словно забыл свою роль.
— Да ладно, Гер, а то я не знаю, что она звонила. Как увидела меня в своём банкетном зале, так и бросилась тебе звонить. Чтобы присмотрел, приструнил, вразумил разгулявшегося барина.
— Д-да, на счёт этого звонила-с.
— Да ты не потей, — снял я ноги со стола, когда он снова полез за мятым платком. — Вёл я себя прилично. Цветы даже купил. Раскланялся. Поздравил. Рюмашку за успех мадам хряпнул. Или как там ты её зовёшь? Барыня?
— Государыня, — с облегчением выдохнул он.
— Мударыня она. Двести тыщ, Гера. Двести. Уже. И никакими штопаными плакатами весь город не залеплен. Так что, — сделал я жест рукой, приглашая его подняться. И он ведь послушно встал. — Давай, Гера, яйца бантиком и работать. На сегодня всё, — теперь я махнул, словно стоял по пояс в воде и отгонял плывущее на меня дерьмо. — Устал. Завтра поговорим.
Он вышел. Оставшись один, я упёрся головой в спинку кресла. Закрыл глаза. И счастливо улыбнулся.
Да плевать сколько продала эта крашеная лохудра. Плевать. У меня теперь есть она, та
