Елена Квашнина - Там за облаками (СИ)
- Так он же хохол, - хмыкнул Закревский, как бы не заметив её манёвра. - Гарный украинский хлопец. И, как положено украинскому хлопцу, поступит в военное заведение, найдёт в медучилище или в педучилище, - без разницы, - кращую жинку, чем ты. А тебя бросит.
Пока Петро бросать Машу не собирался. Напротив, ревниво оберегал от всяких там разных... возможных претендентов. Он крайне недоброжелательно отнёсся к возвращению Закревского в компанию, только виду не подавал. Изобретал разные предлоги, чтобы увести Машу подальше от друзей. Заявив об усиленной подготовке в институт, она сократила число встреч с женихом, тайно бегая к Татьяне или в компанию. Вообще-то она с напряжением ждала выпускного вечера. Стас пообещал пригласить на вальс маму и любимую девушку. Хотелось посмотреть, как он подойдёт к "равнодушной" Ножкиной, откажет ли та ему, и красиво ли они будут смотреться в танце.
Как-то сидели на том самом спиленном дереве в буйно зазеленевшей уже Грачёвке. Точнее, сидели Маша и Шурик Вернигора. Татьяна и Стас стояли напротив. Ждали запаздывающих Петро, Лёлека с Болеком и Казимирыча. Маша случайно упомянула о возникающей традиции первым танцем на выпускных вечерах объявлять вальс. Стас моментально оживился и пустился в долгие рассуждения о вальсе. Мол, танец особенный, не каждому даётся, вот в девятнадцатом веке... Татьяна на месте под его лекцию демонстрировала повороты на счёт три. Маша слушала, опустив глаза, видя лишь розовые спортивные тапочки Татьяны, мелькавшие рядом с кедами Шурика.
- Неправильно поворот делаешь, Тань, считаешь неправильно. И не рассчитывай, что я тебя на вальс приглашу. На вальс - только маму и любимую женщину, никого больше, - снисходительно пояснил Стас.
Спортивные тапочки замерли. Возникла неловкая пауза. Маша подняла глаза. Шурик, глупо ухмыляясь, смотрел на растерявшуюся и обиженную Татьяну. Татьяна укоряющее смотрела на жестокого Стаса. Стас, с серьёзным и страстным выражением лица, страдающими глазами смотрел на Машу. Видимо, давно смотрел. Маша смутилась. Ни с того, ни с сего ляпнула:
- Вальс - это хорошо. Но до него целый месяц. Скажи лучше, когда ты мне моего Булычёва вернёшь?
- Жалко другу книжечку, да? - встряхнулся Закревский. Вновь стал свободен в движениях, в мимике, в интонациях. В голосе зазвучало привычное ехидство. Ох, любил же он дразнить.
Стас вернул книгу через два дня. Остановил Машу на первом этаже возле раздевалки и протянул сборник. Спокойный, с удивительной тишиной во всех чертах. Спросил печально:
- Ты хорошо помнишь те места, которые подчеркнула?
- Ну-у... да... А что? - Маша не была твёрдо уверена. Подчёркивала несколько месяцев назад , когда возникло совпадение настроений её и автора книги, особенно в восприятии летнего утра. С тех пор настроения девушки изрядно переменились.
- Я там тебе тоже кое-что пометил. Если не тупая, догадаешься, о чём я хотел сказать.
- Странно. Это похоже на историю, случившуюся у Чехова и...
- И Лики Мизиновой, - закончил за Машу Стас.
- Ты начитан до безобразия, - вздохнула девушка. - Рядом с тобой иногда находиться стыдно, ощущаешь себя недоразвитой.
- Только не говори об этом никому, хорошо? - хохотнул Стас.
- Почему?
- Засмеют. Мужиком перестанут считать, - он шутил. Ей казалось, он ничьих насмешек не боялся. Самоуверенным был до безобразия.
Маша с трудом дождалась возвращения домой и возможности без помех закрыться в своей комнате, заняться поиском его отметок. Дело шло трудно. Стас подчеркнул фразы ручкой с пастой того же цвета. Линии не толще и не тоньше, чем у Маши. Словно всего один человек на страницах чирикал. Специально затруднил поиск. Но, пусть не сразу, она нашла. Первые же отмеченные Стасом слова поразили её, - "Я сошёл...", - заставили надолго погрузиться в размышления. Сошёл, значит, отказался? Или нет? Если да, то от чего он отказался? Может, от кого? От кого и от чего отказался? Дальше настолько явных пояснений не прослеживалось, одни туманные намёки. Почему-то Маше казалось, что намёки относились исключительно к ней.
Она не стала делиться новой тайной с Ярошевич. Носила в себе. Сто вопросов заполняли её голову. Как же так, она ему нравится или нет? Если нравится, почему он ухаживает за Ножкиной? Почему играет, как кошка с мышью: то оттолкнёт, то притянет, то намекнёт на свои к ней чувства, то откажется от них? Ведь всё так просто решается сейчас, пока ни она, ни Стас не наделали глупостей. Неужели он предпочитает страдать поодаль, и таким образом возвышаться в собственных глазах? Могла ли она в который раз неверно понять его? Запросто. Скорее всего, он опять дразнит её и получает удовольствие. Пусть, пусть танцует вальс со своей Ножкиной, а она, Маша, снисходительно посмотрит на них. Недолго и как бы свысока. Не доставит ему радости видеть её мучения.
Посмотреть на вальсирующих Закревского и Ножкину ей не удалось. Попала в больницу с сальмонеллёзом. Сальмонеллёз в те времена был штукой редкой. Его не сумели сразу распознать, спутали с дизентерией и поместили Машу в инфекционное отделение больницы на Соколиной горе. В результате вместо двух недель её продержали в больнице больше месяца, и на выпускной бал к друзьям она не попала.
Петро навещал её ежедневно. Привозил самолично изготовленные сухарики. Стоял жаркий июнь, окно палаты, расположенной на четвёртом этаже дореволюционного здания, с утра распахивали настежь. Под окном росла очень старая, очень толстая и развесистая липа. Петро навострился лазать по этой липе. Устраивался на ближайшей к окну ветке. И Маша вынуждена была часами общаться с ним. Соседки по палате восхищались Петро, бурно завидовали Маше. А она не могла его видеть, не могла. Каждый раз после его отбытия с ней начиналась истерика.
Друзья тоже навещали, тоже взбирались по липе к распахнутому окну. Но не так часто, как Петро. Шла пора выпускных экзаменов. Стас вообще ни разу не появился. Не хотел портить пятибалльный аттестат, сидел дома и зубрил. Для чего зубрить, имея блестящую память, схватывая науки на лету, Маша не понимала. Ей казалось, он не хочет её видеть, забыл, окончательно предпочёл Ножкину. Ну да, у него ведь "я сошёл...".
Маша сама сходила. Сходила с ума от беспросветности положения, от лжи, которую лично породила и усиленно множила, от собственной трусости. Мечтала сказать Петро "давай расстанемся, не приходи больше, я тебя не люблю". Не поворачивался язык. Эти его ежедневные подъёмы по липе, эти его ежедневные собственноручно приготовленные сухарики. Все признаки настоящей любви. У неё не хватало духу рубануть по такой любви сплеча. Она совсем запуталась. Нервы оказались на пределе. Однажды сорвалась. Не глядя на Петро, тихо и твёрдо выговорила:
