Владимир Гурвич - Бодхисаттва
– Я рад, – сказал без всякой радости Герман. – Проходите.
Иванов вошел в квартиру, по-хозяйски обошел ее, как человек, собирающий тут поселиться. Затем без приглашения сел в кресло.
– Да, не очень-то вы хорошо устроились в этой жизни, дорогой Герман Эдуардович, – с глубокомысленным выражением лица промолвил Иванов. – И руки женской не просматривается. Понимаю, в разводе.
– А версия о том, что я никогда не был женат, вас по каким-то причинам не устраивает?
– Да нет, – почему-то печально вздохнул Иванов, – по вас видно, что разведены. Холостяки и те, кто в разводе, всегда сильно отличаются друг от друга. У разведенного в душе как бы огромный шрам, он уже совсем не так смотрит на жизнь чем тот, кто не был никогда связан священными узами брака.
– И в чем же наблюдается это кардинальное отличие?
– У разведенного взгляд другой, настороженный, подозрительный и в тоже время грустный. Потому что разведенный не чувствует себя полноценным человеком, ибо подсознательно считает, что потерпел неудачу. А потому все время боится, что ему начнут сочувствовать и думать о нем что он такой никудышный раз не сумел сохранить семью. Его глаза никогда не сияют оптимизмом, он редко верит в лучшее. А в глазах холостяка светится надежда, он еще верит, что счастье, возможно, что оно впереди, и он живет этим чувством.
– Я вас напою чаем. А если хотите, можем принять что-нибудь и покрепче, – предложил Герман не столько из желания угостить гостя, сколько стремясь изменить тему разговора.
– Ой, простите, совсем запамятовал, – воскликнул Иванов, – понимая, какой у одинокого мужчины может быть стол, то вы уж не обессудьте, но я тут кое-что прихватил с собой.
Только сейчас Герман обратил внимание на то, что у ног Иванова стоит раздувшийся от поклажи портфель.
– Вот, пожалуйста, – говорил Иванов, извлекая из него припасы, вот колбаска, вот ветчинка, сырок глазуревый не желаете ли. А я знаете так на всякий случай еще и хлебушек прихватил, вдруг посреди ваших забот вы забыли его приобрести. А вот это самое главное, посмотрите какой орел, – радостно возвестил он, доставая из портфеля большую бутылку водки. – Порезать бы надо все это аккуратненько. Ножичком, Герман Эдуардович, не снабдите ли?
– Ножик я вам дам, – сказал Герман. – Сейчас принесу из кухни. – Он прошел на кухню и несколько секунд стоял неподвижно. То, что происходило сейчас в его квартире, носило какой-то оттенок сюрреализма, им владело ощущение, что прямо на его глазах пишется еще одна глава «Мастера и Маргариты». Уж не сам ли дьявол пожаловал к нему в гости под видом этого странного мужчины. Если черту понадобилось перевоплотится в человеческий облик, то он вполне мог бы взять себе внешность и манеры Иванова. Герман достал ножик, вернулся в комнату и удивленно замере: он оказался перед накрытым столом. Водка была разлита по рюмкам, а на тарелках лежали ровные кружочки и ломтики колбасы, сыра, ветчины.
– Уж вы извините меня, я тут немного похозяйничал, позаимствовал из стенки вашу посуду. А ножик у вас почему-то на диване лежал. Вот я и не стал дожидаться. Вы уж меня не ругайте за своеволие, я только хотел облегчить ваш труд. А тарелочки скажу я вам у вас старенькие, все в трещинках, поди от родителей еще достались.
– От родителей.
– Я так и предполагал. А обновить все не досуг. Или денег не хватает. Вот горе-то. Да вы садитесь, – вдруг проговорил Иванов, видя, что Герман по-прежнему стопором стоит рядом со столом.
– Спасибо за любезное приглашение, – усмехнулся Герман. – Но это, кажется, еще моя квартира.
– Моя, ваша, да разве это так важно. Важно другое, кто хозяин положения в конкретной ситуации. А сейчас хозяином был ваш покорный слуга, вот я и предложил вам присесть. Вы не согласны со мной, уважаемый Герман Эдуардович?
Герман ничего не ответил, но про себя он был вынужден согласиться со своим неожиданным гостем.
– Предлагаю тост, давайте выпьем за вашу жизнь, – торжественно провозгласил Иванов. – Тем более, как я понимаю, она у вас еще по-настоящему и не начиналась.
– Любопытное утверждение, – усмехнулся Герман, – особенно если учитывать, что половину жизни я уже прожил.
– Да помилуйте, – даже как-то возмутился Иванов, – что же тут любопытного? Разве все, чем вы занимались до сих пор, это и есть подлинная ваша жизнь? Да никогда с таким утверждением не соглашусь. Скажу более того, вы ничего еще не знаете о своей жизни.
– Я ничего не знаю о своей жизни. Но кто же тогда о ней знает? Уж не вы ли?
– Не исключено. Но разговор не обо мне, а о вас. Когда я впервые имел счастье вас лицезреть, то сказал себе: вот несчастный человек, мечется в разные стороны, как теннисный мячик на корте, ставит перед собой мифические цели, а когда не может их достигнуть, то считает себя самым большим неудачником на свете. Но даже если не дай бог вы однажды случайно достигнете одну из тех задач, что постоянно решаете, думаете, что будете довольными? Уверяю вас, ничего не получится. Знаете, в чем ваша главная беда, вы пытаетесь добиться того, чего вам совершенно не нужно. Потому и счастливы никогда не были и не будете до тех пор, пока не станете на все смотреть по-другому.
– В таком случае позвольте узнать, каковы же истинные мои цели?
– А вот на этот вопрос так сразу и не ответишь, хотя вопрос этот наиглавнейший. Но человек реже всего задает его себе. А может, и целей-то у вас нет никаких, не озадачила так сказать вас ими природа. Ну а вам само собой разумеется обидно: как же так я такой умный, образованный, значительный – и бесцельный. Да такого быть не может, найду-ка я себе какую-нибудь цельку да не просто цельку, а что-нибудь очень большое, даже великое как, например, у Наполеона и буду себя мучить ею всю жизнь. А на самом деле всего-то, что вам действительно нужно, так это гипноз, бальзам для больного самолюбия. Если бы меня попросили одним словом описать всю вашу сложную психологию, то я бы сказал: «самолюбие». А все остальное, как не крути, приложение к нему. Искренне вам говорю, печась о вашем благополучии: нельзя так, Герман Эдуардович. Подумайте хотя бы о своем здоровье, оно же не выдержит долго такого напряжения.
– Послушайте, – не скрывая раздражение, произнес Герман, – когда мы с вами встретились в первый раз, то вы говорили мне о спонсорстве, о вложении в меня капитала. Вместо этого вы пришли ко мне и стали упражняться в дешевом психоанализе. Это и есть ваша помощь?
– А как вкладывать деньги в человека, который не разобрался в самом себе. Вы же умны, Герман Эдуардович, а значит, должны меня понять и мне посочувствовать; деньги же мои, а я не хочу ими рисковать. Надо же все предусмотреть, определить, что меня ждет. А это такая кропотливая работа. Вот вы завели речь о спонсорстве. Честно признаюсь вам, вы мне глубоко симпатичны, я еще на вашей презентации сказал себе: вот кому ты, Никита Петрович, должен непременно помочь. Но как это лучше сделать? Были бы вы совсем другим человеком, я бы вам принес ящичек коньяка – и дело с концом. Но зачем вам столько коньяка? Да вы еще и обидитесь за него? Ведь обидитесь?
Герман неопределенно пожал плечами.
– То-то и оно. Вы человек деликатный, а потому чтобы вас спонсировать нужно найти подходящую форму. Вот, к примеру, выну я сейчас из этого портфеля 100 миллионов рублей и дам вам просто так, даже расписочку не потребую. Возьмите и пользуетесь на благо себе и людям. Так ваше же самолюбие не позволит принять сей дар. Оно, само собой разумеется, предрассудок, но куда же вы от него денетесь. Вы еще ничего не получили, а оно уже, как солдат, начеку. Сотворит оно вам гордое лицо и скажет решительным голосом: не беру я милостыню. А вот, предположим, другая форма моей помощи. Я говорю: эти деньги я предоставляю для написания книги, скажем на такую тему: «творчество маркиза де Сада в детских рисунках». Сами видите, цель благая, отчего не взять. Более того, чтобы перед собой оправдаться, книжку начнете писать. Так, по страничке в неделю или даже в месяц. Но факт, начнете. И даже для очищения совести как-нибудь мне набросочек покажете – дескать работаю в поте лица своего. Ну, так как, Герман Эдуардович, берете денежки? Сумма-то немалая. Ведь 100 миллионов, вы поди о них по ночам грезите. Подумайте. Даже если проживете две жизни, таких денег не заработаете.
Конец ознакомительного фрагмента.
