Аликс де л'Эн - Бестолковая святая

— Полин, дорогая, — в голосе Жермены зазвучало тихое бешенство, — последние пятьдесят лет жизни я помогала окружающим и никогда не жалела ни сил, ни времени. Но мусорщицей я быть не собираюсь. Тот человек с хвостиком на затылке ясно дал вам понять: вы никогда не останетесь одна в вашем поиске, но искать новый смысл своей жизни придется самостоятельно. Надеюсь, у вас найдется пылесос для крупного мусора?

И я сделала все, что следовало. Попросила детей принести мне большие мешки для мусора и принялась за расчистку авгиевых конюшен. Сначала работа показалась мне трудной и утомительной. Ладно бы еще старые блокноты с интервью (только с красавчиками: «Беседовать только с гетеросексуалами, учитывая глубинные желания читательниц, наших истинных повелительниц» — этим законом я всегда руководствовалась в профессиональной деятельности), небольшие сувениры, оставшиеся после репортажей (в основном «биковские» ручки, уведенные из отеля «Плаза» на проспекте Монтеня), дискеты с моими старыми статьями (во многих, просто уморительных, говорилось о недостатках моей свекрови), бейджики категории четыре звезды на разные супергламурные фестивали (чаще всего позаимствованные у моих сестер по оружию, ну и что), тщательно составленные мной биографии звездных личностей, несколько книжонок весьма вольного содержания, захваченных со службы и хранящихся между словарями… Отправляя в помойку полную коллекцию «Vanity Fair», я даже обронила скупую слезу. А вот перед тем, как распрощаться с письмами читательниц, я замешкалась: их писали от чистого сердца… Но хранить бумажный хлам — значит лелеять собственное «эго». В помойку. Я действовала все быстрей, рука не дрожала. Я бросила в мешок все свои списки.

Но одну-единственную фотографию — подписанную Джорджем Клуни, я сохранила. Сунула ее в папку «Здоровье». Всякому смирению есть предел.

За два часа моя берлога превратилась в монашескую келью.

Я медленно ходила по комнате и впервые слышала негромкий звук собственных шагов. От висевшего на стене постера «Hello, Kitty» на обоях осталось желтое пятно. Из мусорного мешка торчали ноги картонного Пирса Броснана в натуральную величину.

И тут произошло нечто странное.

Я почувствовала, что горжусь собой.

Я позвала детей, они вежливо меня похвалили и с некоторым беспокойством поинтересовались, не собираюсь ли я заняться еще и их комнатами. Я как могла успокоила ребят («Что? Убить два часа на то, чтобы разбирать чужой бардак? Вы издеваетесь?»), и тут из гостиной донесся голос Жермены:

— Полин, вы закончили? Чавк. Как раз вовремя! Сейчас посмотрю. Чавк. Ох, извините, у меня полный рот. Смотрела замечательную передачу про монастырские огороды общины маристов в Квебеке, не смогла удержаться и взяла чудное пирожное (она произнесла «пиружное»). Кстати, я решила, что будет лучше запереть вашего пса на кухне. Он хотел во что бы то ни стало сделать ребенка моей левой голени, странное воспитание.

Поль, считавшийся законным хозяином таксы, провел большим пальцем по горлу, скорчив свирепую рожу, и тут мадемуазель Крике, вся в крошках от миндально-земляничного баловства, вышла из гостиной в коридор. Жест Поля превратился в невинное почесывание подбородка. Жермена, кажется, ничего не заметила, и я мысленно поздравила себя с тем, что так хорошо воспитала моего чудесного сына.

На пороге кабинета дуэнья на миг застыла и восхищенно сложила ладошки:

— Потрясающе! Вот теперь можно пускаться в путь! Знаете, что доставило бы мне удовольствие? Общая молитва! Ну конечно, и дети тоже, а как же? Они ведь крещеные? Нет? Ничего, вашему юному джихадисту это пойдет на пользу. Шучу, шучу. Встаем на колени, и я произнесу небольшой экуменический текст, от вас не убудет.

Тут вошел Пьер.

Удивившись завываниям запертого на кухне пса, он открыл дверь кабинета, еще утром под завязку забитого всякой всячиной, а теперь пустого, как турецкий курятник.

Этот убежденный атеист, ревностный соперник Мишеля Онфре[10], обнаружил своих насмерть перепуганных детей стоящими на коленях перед старухой, декламирующей Паоло Коэльо, а супругу — с закрытыми глазами, разведенными в стороны ладонями и улыбкой скорбящей Богоматери на лице.

Он с ледяной вежливостью отклонил предложение Жермены присоединиться к молитве, удалился на кухню и налил себе полный стакан бордо.

День пятый

Не оставь старого друга, новый друг не будет лучше прежнего.

Матильда назначила мне встречу в суши-баре. Моя лучшая подруга, как и я, терпеть не может сырую рыбу и раскляканный холодный белый рис. У нас даже есть своя теория: 99 процентов баб, клянущихся, что они без ума от этого корма для черепашек-ниндзя, нагло врут. Но только в японском ресторане вам на стол не плюхают — не спрашивая, хотите вы этого или нет! — хлеб и соленое сливочное масло и не предлагают бокал белого вина, которое прекрасно идет с картофельным пирогом с гусиной печенкой. Мы с Матильдой обе сидели на диете, а для парижанки это означает следующее: утром игнорируешь завтрак, днем чувствуешь голод, а в семь вечера достаешь из холодильника колбасу и наедаешься до отвала. Итак. Заказав самое омерзительное, что было в меню, — ассорти из калифорнийских роллов с водорослями и хреном, — мы перешли к главному: начали обсуждать мое возвращение в родную «Модель». Вообще-то больничный у меня был на три месяца, но, учитывая, сколь велик замысел и как коротко отпущенное на его воплощение время, я предложила руководству, что приступлю к работе раньше положенного. Это было абсолютно незаконно, но Раф и Мими, услышав мой слабый жалобный голосок, сдались. Я поклялась входить в ритм «crescendo[11]», но «mollo mollo[12]», за что мне официально разрешили утром следующего дня присутствовать на редакционной летучке, прозванной в народе «рассветной».

— Будь ровно в 11.30, Полин. Не проспи и приоденься, слышишь? Тебе приготовили суперсюрприз…

— Тогда молчи, сюрприз так сюрприз.

— Ты рехнулась? Хочешь закапать тушью коленки и сидеть с красным носом? Предупреждаю: будешь реветь, как корова. Для тебя сочинили песню, петь решили хором — все, даже кулинарщицы. На мотив «Круговорота жизни», но с другими словами: «А она вся в шрамах, на лице, на голове, всюду-всюду швы». Здорово получилось, правда. И дико смешно, у тебя-то все цело, да? А потом…

— Ну хватит, Мат, не порть мне удовольствие. Клянусь, что не заплачу. Как раз сейчас я учусь владеть своими эмоциями, и у меня получается. Жермена оставила мне вчера увлекательнейшее эссе о слезах. Оказывается, если относиться к ним как к обычной физиологической жидкости — душа ведь тоже писает! — их легко сберечь, сохранить до настоящей печали. Чтобы уважать себя, нужно сдерживать чувства.