Джоан Коллинз - Чертовски знаменита

Джоан Коллинз

Чертовски знаменита

Робин с любовью посвящается

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ЛОС-АНДЖЕЛЕС, 1988

– Не нужен мне муж. Мне жена нужна, – заявила Катерин Беннет достаточно громко, чтобы расслышали репортеры, толпой бегущие за ней по пятам. Она торопливо шла по извилистым коридорам Верховного суда Санта-Моники. За ней неотступно следовал ее дорогостоящий экспансивный адвокат по бракоразводным процессам Барри Лефковиц, парирующий въедливые вопросы журналистов в своей обычной насмешливой манере.

Холодная натянутая улыбка Катерин не отражалась в ее бледно-зеленых глазах, но она будет достаточно убедительной на первых полосах газет и в телевизионных новостях.

Ей не хотелось выглядеть слишком счастливой после своего нашумевшего развода.

А то, что ее фотографии появятся в газетах, можно было не сомневаться, потому что последние три года они публиковались на первых полосах всех газет и обложках журналов, а также во всех отделах светской хроники от Нью-Йорка до Нью-Дели. Катерин Беннет была редким и эфемерным существом – телевизионной суперзвездой, настолько знаменитой, что все хотели знать о ней абсолютно все, некоторые даже хотели быть ею.

Туча газетных кровососов кружилась над своей жертвой, как мухи над обглоданным скелетом, тем самым скелетом, в который она едва не превратилась в здании суда: ее практически начисто лишил всех ее тяжелым трудом заработанных денег надутый индюк и шовинист – судья, заинтересованный главным образом в том, чтобы попасть в объектив телевизионных камер, хотя, впуская репортеров в зал суда, он изобразил притворное недовольство.

Спасибо Господу за Барри, подумала Катерин, взглянув на адвоката. Казалось, что густые серебряные волосы адвоката и его насмешливые темные глаза приобрели дополнительный блеск, пока он отбивался от газетчиков, прокладывая путь по ступенькам к выходу из здания суда и к прохладному убежищу ожидающего их лимузина. Катерин улыбнулась про себя.

До чего же Барри Лефковиц обожал паблисити. Колонки в газетах заменяли ему еду и питье. Его самыми счастливыми днями были те, когда он появлялся в программе Опры Уинфри или Фила Донахыо, рассуждая об обиженных женах, равных правах для меньшинств или свободе выбора для женщин. Но не возьмись он за дело о разводе Катерин за скромные пятьдесят тысяч, естественно плюс расходы да все то внимание прессы, которое привлек жадный до паблисити адвокат, защищающий одну из самых известных женщин в Америке, Катерин пришлось бы расстаться никак не меньше чем с четвертью миллиона. Это, да еще те деньги, которые ей пришлось бы отдать Джонни, напрочь лишили бы ее всех сбережений, по меркам мегазвезды довольно скромных. Хотя она была звездой уже три года, этого не хватало, чтобы действительно обрести финансовую стабильность.

– Каковы твои планы теперь, Катерин? – спросил ее карлик с микрофоном, тот самый, которому Катерин заявила, что ей нужна жена, а не муж.

– Буду работать, – ответила она настолько мило, насколько это было в человеческих возможностях, учитывая двадцать вспышек одновременно в нескольких дюймах от ее лица. – Пора оставить все это в прошлом.

Вспышки слепили ее, поэтому Китти надела темные очки.

– Ах, нет, Катерин, не делай этого, душечка. Мы хотим видеть твои прекрасные глаза.

– Вы любовались этими глазами все последние пять дней. Теперь им нужен отдых, джентльмены, так же как и мне, если вы не возражаете. – Она всячески старалась не терять чувства юмора, хотя сил совсем не осталось.

– Пропустите даму, джентльмены, пожалуйста. – Ее телохранителю Берту помогали сдерживать толпу четыре громилы под два метра ростом и такие же почти по ширине. Их задача состояла в том, чтобы убрать с дороги представителей прессы, не применяя грубой силы. Как бы ни напирали на Катерин, им не разрешалось заниматься рукоприкладством, поскольку их могли привлечь к уголовной ответственности за нападение. Им вменялось в обязанность защищать их подопечных без особой силы, хотя некоторые папарацци[1] явно нарывались на грубость.

Люди слабо представляют себе, насколько все это тяжко. Катерин десяток раз наступили на ноги, а дважды ей едва не заехали в лицо камерой, когда чересчур ретивый оператор повернулся, чтобы найти лучший ракурс. На шелковом жакете виднелись чернильные пятна, поскольку один из журналистов позволил себе беспечно провести ручкой по ее рукаву, и вообще она чувствовала себя прескверно. То был последний, наиболее драматичный голливудский развод, поэтому пресса ждала от Катерин какого-нибудь сенсационного высказывания, впрочем, за неимением такового она изобрела бы его сама. Ей уже пришлось прочитать два таких измышления про себя в газетах, что дух захватывало.

«Катерин Беннет, сорока трех лет, каждый день появлялась в здании суда в течение бракоразводного процесса в новом наряде от ведущих модельеров, – вопила одна газетенка. – Помимо ультрамодного и дорогого туалета она демонстрировала в равной степени вызывающую прическу, а краски на ней было столько, что вполне хватило бы на небольшой парфюмерный магазинчик».

Все было переврано с самого начала. Катерин всегда хорошо одевалась и ухаживала за собой. Даже маленьким ребенком она требовала, чтобы лента в волосах была завязана под определенным углом и белые носочки подтянуты. В суд она на самом деле надевала три из четырех имеющихся у нее скромных пиджаков – темно-серого, светло-серого и бежевого цветов, пару скромных юбок и туфли на высоком каблуке. Катерин всегда носила туфли на каблуках, даже с брюками. Ей хотелось свой рост в пять футов пять дюймов увеличить до пяти футов шести дюймов,[2] так что если кто и считал, что она одевается по моде шестидесятых годов, почему это должно было ее волновать?

Катерин гордилась тем, что не похожа на других. Она не слишком интересовалась мнением людей о себе и всегда говорила то, что думала. Она носила то, что хотела, и с трудом терпела дураков. Порой упрямство и уверенность в себе придавали Катерин некоторую холодность и отстраненность, так что тем, кто видел в ней врага, она, по-видимому, казалась опасно похожей на ту злобную пройдошливую бабенку, которую она так успешно играла в телевизионном сериале.

– Значит, ты навсегда поставила крест на мужчинах, Китти? – ухмыльнулся тощий верзила из нью-йоркской газеты, которую ее мать читала от корки до корки каждый день.

– Никогда не зарекайся, друг мой, – улыбнулась Катерин, радуясь, что очки скрывают тоску в глазах. – Кто знает, а вдруг я подамся в сапфистки?[3]