Эм + Эш. Книга 2 (СИ) - Шолохова Елена

Рита Навьер

Эм + Эш. Книга 2

Глава 1 Эм

1997 год

— Ну, не знаю, Эмилия, не знаю. Надо как-то договариваться. Уже март, а сессия до сих пор не закрыта, — глядя поверх очков в ведомость, повторила Роза Яковлевна, заместитель декана по учебной работе. — Профессор Каплунов — человек, конечно, непростой и как преподаватель очень требовательный, но… все его уважают. Его мнение очень авторитетно, и если он не ставит тебе экзамен, значит, видит, что где-то ты недоработала.

Недоработала! Да у меня в жизни кроме работы и нет ничего. Порой после смены на ногах еле держишься, но через не могу всё равно идёшь в институт, ночами читаешь конспекты, готовишь доклады, пишешь эссе. Дефицит сна давно перешёл в хроническую стадию.

Раньше было не так — гораздо легче и проще. Когда поступила в ин. яз без взяток, без связей, отец сразу подобрел. Вроде как я отчасти реабилитировалась в его глазах после того, как «покуролесила в десятом классе» — отцовское выражение. Мама тоже была страшно довольна: ''Ну вот, заткнём всем рты наконец. С Милиной параллели, по-моему, человек десять от силы поступили в вуз. И то неизвестно ещё, как они там поступали, а Миля — сама! По баллам прошла!''.

Родители сняли для меня неподалёку от института маленькую, но очень приличную квартиру с телефоном, потом в течение года стабильно слали переводы. Ещё и стипендию в институте выдавали, а со второго семестра — даже повышенную, как отличнице. Так что денег хватало и на жильё, и на еду, и на приодеться. Удалось даже несколько раз выбраться в театр.

Знала бы — каждую неделю ходила. Или нет. Или наоборот — откладывала бы, берегла каждый рубль…

В прошлом году отец серьёзно заболел. Всю минувшую осень мучился резями в желудке и постоянным несварением, но работу оставить отказывался, терпел до каникул. Можно подумать, школа без него рухнула бы. А когда в конце концов приехал на обследование — диагностировали рак. Вот так и полетела вся наша жизнь кувырком.

Отцу предложили прооперироваться в местной онкологии, но предупредили сразу, что шансы невелики, опухоль большая. Тогда родственники из Германии — уж не знаю, кем там они отцу приходятся, — подсуетились: нашли хорошую клинику, какого-то светилу, обо всём договорились. Дело упиралось лишь в деньги. Мать с отцом, посовещавшись, надумали продать всё, что есть, и переехать в Берлин. Ну а меня, к счастью, решили с места не срывать, пока там не устроятся.

Отца прооперировали шестого января, а одиннадцатого позвонила мама и сообщила, что он умер. Это было такое странное чувство, трудно описать. Может быть, удивление, растерянность, ну и сожаление, конечно. Но горя, какое бывает, когда теряешь близкого человека, я почему-то не испытывала и стыдилась собственной чёрствости. Ведь отец же! Как так?

Мама рыдала в трубку и всё повторяла: «Как же мы теперь будем?». Я говорила ей нужные слова, но даже мне самой они казались фальшивыми. И потом, когда в институте выслушивала соболезнования от преподавателей и одногруппников, ощущала себя почти обманщицей.

Мама, помыкавшись там сям, не нашла себе в Германии ни работы, ни жилья. Ещё и с оформлением документов возникли какие-то сложности. Отцовские родственники, поначалу приютившие её, намекнули спустя какое-то время, что она им в тягость, мол, пора и честь знать.

В конце концов, маме пришлось не солоно хлебавши вернуться в родной и ненавистный Адмир, где каждый встречный-поперечный её знает и глазеет с нескрываемым любопытством. В школу маму взяли без разговоров, правда, не на полную ставку. За четыре месяца, что она прожила в Германии, уже нашли новую «немку», так что нагрузку пришлось поделить. Будь не она, а кто другой, то и вовсе бы без часов осталась, рассказывала мама. Но новый директор Павел Павлович, бывший ученик и ставленник отца, проявил к ней участие. Расстарался, например, и выбил для неё однокомнатную квартирку в малосемейном общежитии. С нашей прежней, конечно, никакого сравнения, но зато теперь у мамы свой угол, она сама себе хозяйка. Вот только снимать жильё для меня она теперь не могла себе позволить. Просила перевестись на заочку и тоже приехать в Адмир.

«Пал Палыч и тебя устроит в школу, хоть на полставки», — уговаривала она меня по телефону.

Разумеется, я отказалась. Об этом не могло быть и речи. Я вообще поразилась, как маме пришла в голову такая дикая мысль — после всего, что случилось, вернуться в тот город, в ту школу, ходить по тем улицам, где всё-всё будет напоминать мне о… Не хочу даже имени произносить. До сих пор сердце сжимается, стоит только подумать. Хотя я и не думаю уже… почти.

С тех пор, как отец отослал меня к родственникам в Байкальск, я ни разу не бывала в Адмире и приезжать точно не собираюсь. Ту жизнь я просто отсекла от себя. Как будто всё произошло не со мной. Я никогда не спрашивала родителей, как сложилась жизнь у моих бывших одноклассников, кто куда поступил, что нового в школе и в городе, и, уж конечно, никогда не интересовалась, что стало с Ним. Потому что до сих пор, хоть и прошло четыре года, мысли о Нём причиняют боль. Время ничуть не исцелило, оно лишь научило свыкнуться с пустотой внутри и как-то жить дальше, не думая о прошлом.

Мама на моё возмущённое «нет» грустно вздохнула и сообщила, что больше присылать денег не сможет. Совсем.

Я кое-как дотянула до лета, а там уж влилась в студотряд и ни разу не пожалела. За июль-август мы намотали десятки тысяч километров, работая проводниками в поезде «Иркутск-Адлер». И заработали неплохо. Правда, лично мне этих денег хватило ровно на то, чтобы снять на полгода вперёд другое жильё — подешевле, похуже и у чёрта на рогах.

Квартира, честно говоря, изрядно удручала: потолок испещрён сеткой трещин, дешёвые обои пестрели грязными пятнами, узорчатый линолеум затёрт до дыр. Главное украшение единственной комнаты — допотопный полированный сервант. И на кухне картина не лучше: монотонно капающий кран, загаженная и местами сколотая кафельная плитка, наверное, тридцатилетней давности, раковина с бурыми подтёками, под ней — гнездовье тараканов. И запах! Тошнотворный запах грязи и замшелости.

В общем, не фонтан, но за такие деньги — где лучше? Да и постепенно я всё отмыла-отчистила-подкрасила, переклеила обои, купила с рук шикарный торшер, и стало уже не так неприглядно. Вот только до института и до работы далеко ездить.

— Думай, думай, Эмилия, ищи подход, — наставляла Роза Яковлевна. — Нам бы не хотелось отправлять тебя в академ. С остальными-то предметами у тебя всё благополучно.

Как будто мне хотелось терять год! И как будто это зависело от меня! Этот всеми уважаемый и очень авторитетный профессор Каплунов, преподаватель теоретической лингвистики, похоже, намеренно доводит меня до нервного срыва — не желает ставить экзамен, и хоть ты убейся. Завалил меня на зимней сессии и до сих пор продолжает изводить. Длится эта эпопея с декабря и конца-края ей не видно. Старик почти каждую неделю приглашает меня на пересдачу, я являюсь к назначенному часу на кафедру, жду, когда он сподобится принять и… собственно, напрасно жду — всякий раз Каплунов топит меня, причём явно специально, и отправляет прочь, «подучить получше». А я его лекции уже наизусть по конспектам вызубрила. Ада Гришина, моя одногруппница — единственная, кто сдал у него экзамен на «отлично» — не знает и половины того, что уже выучила я. И тем не менее он не ставит мне даже тройку.

— Вы, Майер, пропустили одиннадцать моих лекций, — предъявил мне на экзамене Каплунов.

Так оно и было. Это всё злосчастные вторники. По вторникам лекцию по теории лингвистики ставили последней, четвёртой, парой, и там уж приходилось выбирать: то ли опаздывать на смену, то ли уходить с пары. На работе за опоздание штрафовали либо вообще увольняли — под настроение хозяина, поэтому пропуски казались меньшим злом. К тому же я добросовестно переписала конспекты всех пропущенных лекций у Ады Гришиной.