Сергей Герман - Обреченность
Брайар объявил Доманову, что казаки и кавказцы проведут эту ночь в лагере, а он, Доманов, назначается старшим и по-прежнему отвечает за дисциплину своих офицеров. Утром, всех офицеров построят в группы по 500 человек и объяснят, что с ними будет дальше.
Несмотря на то, что перед ним стоял всего лишь полковник, Доманов встал и взял под козырек. Подобострастно заверил, что казачьи офицеры выполнят приказ британского командования. Присутствующие при этом офицеры отводили глаза. Доманов производил впечатление совершенно раздавленного человека. У него тряслись щеки, дрожали губы.
Собрав всех офицеров он запинаясь, коротко и сбивчиво пересказал им распоряжение британского командования. Поняв, что их ждет репатриация, офицеры побледнели. Это известие было как смертный приговор. Многие из них тут же стали скидывать с себя офицерские мундиры и черкески, рвать и жечь документы, подтверждающие их чины. Пораженные предательством и коварством англичан, казаки кричали, искали виновных.
Но генерал Краснов прицыкнул на крикунов.
— Стыдитесь господа. Если нам уготована страшная смерть, то мы должны принять ее с достоинством.
Тут же генерал повернулся к Доманову и с упреком сказал:
— А вы атаман, по меньшей мере, должны были предвидеть случившееся и проверить правдивость информации англичан о конференции.
Доманов поднял голову, посмотрел на Краснова потускневшим, затравленным взглядом.
— Предвидеть, еще не значит спастись... Петр Николаевич.
И пошел прочь с опущенной головой, зная, что за все сделанное им не будет прощения.
Если и можно было что изменить — то упущено было еще вчера.
* * *
Спертый воздух в бараке едко вонял хлоркой, она была насыпана в углах и у стен. Люди заходились в кашле и задыхались.
И никто даже не пытался присесть. Так и стояли офицеры на ногах, потерянно глядя в пустой пол и набираясь тревоги друг от друга.
До поздней ночи генерал Краснов писал обращение к мировому сообществу, королю Георгу VI, фельдмаршалу Александеру, римскому Папе, в штаб-квартиру Международного Красного Креста и королю Югославии Петру. Сидя перед зажженной свечой, русский генерал писал:
«Я прошу, во имя справедливости, во имя человечности, во имя Всемогущего Бога о снисхождении к казакам и их семьям!»
Петр Николаевич предлагал, чтобы судили только его, старого офицера русской Императорской Армии. Он заявлял, что безропотно покорится любому решению суда. Он брал на себя ответственность не только за тех, кто попал в немецкие части из рядов эмиграции, но и за тех, кто сдался в плен и перешел на сторону немецкой армии.
Пламя свечи трепетало на длинном фитиле, потрескивая, рассыпая в сумрак желтые искры. Кружились и падали с обожженными крыльями ночные мотыльки.
Написав последнюю букву генерал четко вывел букву П, поставил точку. Неровными буквами с нажимом подписал Краснов, от «в» протянул тонкую черточку.
Свечка мигала устало и сонно. Она оплавилась сбоку и казалась скособоченой, опухшей.
Тонкие губы на худом лице Петра Николаевича были упрямо сжаты. Тлел слабый румянец на бледной, покрытой склеротическими прожилками коже щек В бесцветных глазах читалась холодная решимость.
Рушилось время — и мир погибал в слепящей вспышке. Вспыхнув, свеча погасла, расплавленной слезой воска растекаясь по столу. Тьма кругом. Тьма, поглотившая жизнь.
* * *
Ранним утром полковник Брайар зашел к генералу Шкуро, который лежал с сердечным приступом.
Узнав о том, что завтра его выдадут советским властям генерал Шкуро попросил расстрелять его тут же, на этом месте.
Брайар рассмеялся, потом сказал, как отрезал: — Это невозможно, господин генерал! — и ушел.
Всю ночь по этой территории шарили лучи мощных прожекторов, выхватывая разделенные колючей проволокой бараки, высокий забор, вооруженных караульных.
Арсен Борсоев сидел в углу барака и горько повторял.
— Я не барс! Я — загнанный в клетку зверь. — Я не барс...
* * *
Ночь с 28 на 29 мая была тревожная; почти никто не спал. Полковник Сукало ходил по двору.
Вдруг он услышал за бараком возле деревянной уборной какой-то шум. Подойдя ближе, услышал предсмертный хрип, увидел синеющего, хрипящего войскового старшину Сатулова. Он пытался повеситься на собственных подтяжках. Набежавшие офицеры вытащили его из петли.
Вызвали начальника караула и врача. По приказу британского офицера
Сатулова отнесли в лазарет. Ночь прошла в тревожном ожидании.
Уже утром за бараком обнаружили тело полковника Борсоева. Ночью Барс осколком стекла вскрыл себе вены.
Рано утром офицеры построились во дворе лагеря и священники начали молебен.
Внезапно их окружили вооруженные английские солдаты во главе с офицером. Охранники выгоняли всех из бараков и выводили за ворота. Приказали сесть на землю.
Офицер объявил приказ британского командования грузиться в машины и солдаты стали теснить офицеров к машинам. Некоторых били прикладами, тащили за руки.
Генерал Краснов не подчинился требованию и остался сидеть на стуле в своей комнате. Тогда солдаты вынесли его на руках, и посадили в кузов среди офицеров.
Генерала Шкуро и офицеров его штаба посадили в отдельную машину.
* * *
30 мая в казачьем лагере появились советские агитаторы, которые звали казаков ехать домой. На вопрос об офицерах ответили, что те, решили добровольно вернуться в Советский Союз.
Казаки заволновались, объявили голодовку. Англичане привозили продукты, но никто не хотел их разгружать, и продукты сбрасывались на землю посреди площади. Из консервных банок, галет, хлеба образовалась целая гора. А посреди нее торчал воткнутый черный флаг и плакат со словами: «Лучше смерть здесь, чем возвращение в СССР».
К Муренцову в лазарет прибежал Ганжа. За несколько дней Сергею Сергеевичу стало лучше. Он повеселел, глаза блестели. Ганжа напротив, выглядел мрачным и подавленным.
Муренцов слушал его свистящий злой шепот.
— Суки! Англичане нас предали. Нас выдадут Советам и постреляют.- Юрка длинно и нехорошо выругался.
Муренцов, сцепив зубы, смотрел в потолок.
Было страшно от того, что их жизни уже ничего не стоили в этом огромном прекрасном мире.
В ликующую весеннюю тишину проникал страх, еще осторожный, вкрадчивый, но вездесущий. Он вползал как змея и каждому заглядывал в душу. Невыносимой тяжестью навалилась тоска.
* * *
Казаки использовали отсрочку, чтобы попрощаться со всем, что еще для них было дорого: с друзьями, женами, детьми. Каждые объятия сопровождались слезами. Прощались с конями, с которыми было много пройдено и теперь приходилось расставаться навсегда.
В ночь с 31 мая на 1 июня многие ушли в горы. В лесу застрелился ротмистр Плахин. Когда его нашли, он лежал на спине. Широко раскрытые глаза уже невидяще смотрели на проплывающие облака. Ротмистр слабо икал, захлебываясь розоватой пеной. Вдруг, потянувшись он замер. Глаза угасли. По затерявшейся в его волосах травинке ползла пятнистая божья коровка.
В широкой долине реки Драва, окаймленной скалистыми горами, густо пахло цветущими травами. Басовито жужжали пчелы. Сбегавший со склона ручей весело и бойко звенел среди камней. Ручей утопал в зарослях горного шиповника.
В самой долине он бежал спокойно и бесшумно, узнавался лишь по извилистому провалу в буйной зелени долины, по сочному и густому наливу трав на берегах.
На склонах гор паслись лошади. Ганжа и и Митя Мокроусов подошли к ним. Остановились.
Шторм приплясывал на месте, круто сгибал красивую шею, фыркал и косил глазами. Ганжа прижался лицом к его бархатистым губам.
Митя видел, как внезапно слеза побежала по щеке товарища. Неожиданно, приобняв коня за шею, Юрка быстро вынул пистолет, приставил его к лошадиному уху. Мокроусов отвернулся.
Негромко хлопнул выстрел.
Шторм тяжко поднялся на дыбы, попятился, начал медленно опускаться на колени.
Конь всхрапывал, дрожал, желтый зубы были мучительно оскалены, шея вытянута. На бархатистом сером храпе пузырилась розовая пена. Волнами катились судороги.
Ганжа молча смотрел в угасающие конские глаза. Он даже не пошевелился, когда конь словно заторопившись, вдруг упал на колени, потом медленно завалился на бок, с хрипом выгибая шею, словно прося за что-то прощения. Из последних сил мотнул головой, коротко и тоскливо заржал, как заплакал. Но тускнели глаза, шея покрылась испариной.
Ганжа молча глотал слезы, которые медленно текли по его обветренной щеке.
— Прости меня, Шторм! Прости!
Стояла тишина. Шум ручья не нарушал ее— наоборот, казалось, что он ее лишь усиливает.
