Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
Мужики, сидевшие в станционной будке, невольно втянули головы в плечи — появление на маленьком разъезде сразу двух бронепоездов им не понравилось.
По тайге ударил из всех стволов первый бронепоезд — странно даже, что он замешкался со стрельбой, он должен был давно дать залп.
Тайга застонала.
Старший железнодорожник невольно схватился за голову руками, покосился на своих товарищей:
— Как бы, братцы, не пришел наш последний... Из той самой песни, которую поют большевики, а потом волокут людей ногами вперед. Что-то тут затевается.
Человеком он был опытным, что означает появление двух бронепоездов в этой рельсовой глуши и стрельба по деревьям, знал, перекрестился испуганно:
— Свят-свят-свят!
На всякий случай втянул голову в плечи.
Каппелевцы сразу поняли, почему их встречают так торжественно, загодя подготовившись: вчера, ближе к вечеру, над их колонной дважды пролетал аэроплан. Прошел он так низко, что кое с кого, наиболее высоких и головастых, струей воздуха, идущего от винта, посдирал шапки.
Палить из винтовок по самолету не стали — эти летающие этажерки, обтянутые промасленной тканью, сбить из винтовки невозможно, проще сбить камнем или городошной битой, — аэроплан благополучно ушел к своим.
Это был красный разведчик. Сведения, что он получил, передали чехословакам.
Каппель уже не мог сидеть в седле — ослабел, он ехал на санях, укутанный меховой полостью, он больше походил на мертвого человека, чем на живого.
В мозгу плескались усталые мысли — отрывочные, неровные, рождали у генерала досаду: он никак не мог собраться, как обычно бывало перед боями, и это причиняло ему боль. Он сипел, давился воздухом, в следующее мгновение затихал, только голова подрагивала в такт лошадиным шагам, закрывал глаза, но через несколько секунд вновь открывал их, пытался всмотреться в макушки сосен, проплывавших над санями, пожевал впустую губами — есть он не хотел, ничего не брал в рот.
Вскоре около разъезда вскипел снег — бронепоезда били из пушек по тайге не переставая. Один из снарядов — неприцельный, шальной — всадился в обоз, разметал несколько лошадей, развесил по веткам деревьев розовые теплые кишки и купеческое добро, вывернутое из одного богатого возка.
Стало понятно — разъезд взять не удастся.
Каппелю доложили о бронепоездах и обстреле. Генерал некоторое время всматривался в качающиеся макушки деревьев, нетвердо подпиравшие небесную высь, — до него все доходило сейчас медленно, через фильтр боли, с запозданием, и, сжав глаза в щелки, прошелестел внятно, очень четко:
— От разъезда немедленно отойти. Бронепоезда нам без артиллерии не одолеть.
Колонна развернулась, всадилась головой в черный лес, в громоздкие шевелящиеся сугробы, скрывающие людей с головами; части двинулись параллельно железной дороге. Снег визгом отзывался на шаги солдат, плющился, стрелял тугими султанами в стороны, вверх да над людьми; над шапками и папахами позванивало погребально небольшое облако пара.
Не все чехословаки относились к Каппелю так, как относился тугодумный, с широким разъевшимся лицом, перепоясанным черной повязкой, Ян Сыровой или авантюрист Радола Гайда, бывший фельдшер, сумевший стать строевым генералом, хотя и понятия не имел, что это такое, — он же Рудольф Гейдль; было в этой армии полно командиров, которые знали Каппеля еще по Волге и восхищались им.
Когда полковник Вырыпаев с небольшим отрядом разведчиков появился на заснеженной маленькой станции, на путях под парами стоял чехословацкий эшелон. Станция, как и крохотный разъезд, подле которого бронепоезда стали крушить почем зря тайгу, состояла, кажется, из одной лишь трубы, всаженной в гигантский сугроб, и трех чугунных путевых веток. Труба на станции отчаянно дымила, пускала в небо красный светящийся сор, и непонятно было, где находится печка и кто кидает в нее дровишки, но служивый люд на станции имелся.
Вырыпаев с разведчиками появился у самых вагонов, некоторое время напряженно вглядывался в лица людей, высунувшихся из проемов теплушек.
Посреди эшелона находились, прочно сцепленные друг с другом, два пассажирских вагона. Увидев Вырыпаева, с подножки одного из вагонов спрыгнул офицер в бекеше с барашковым воротником и, призывно помахивая рукой, побежал к Вырыпаеву.
— Господин полковник, мы с вами встречались в Казани, — проговорил он на хорошем русском языке. — Я помню вас. А вы?
Вырыпаев этого человека не помнил, но тем не менее наклонил голову в вежливом кивке:
— Я тоже вас помню.
— Как вы здесь оказались? — спросил чехословацкий офицер.
— Случайно. — Вырыпаев не выдержал, усмехнулся, на лопнувшей нижней губе у него показалась кровь. — Нам нужны лекарства... Помогите, если это возможно. Генерал Каппель тяжело болен, находится в критическом состоянии...
— О-о-о, генерал Каппель! — не удержался от громкого возгласа офицер. — Я им всегда восхищался. — Вид у офицера сделался озабоченным.— Что с ним?
Помедлив — не хотелось говорить об этом, — Вырыпаев промокнул платком кровь, выступившую на губе, и сказал:
— Обморожение. Ампутированы пальцы на обеих ногах и пятки.
Чехословак охнул, прижал к щекам ладони:
— Бедный генерал!
— Нам надо его спасти!
— Господин полковник, я — начальник этого эшелона, — чехословак показал рукой на пассажирские вагоны, хорошо выбритое лицо его было искажено состраданием, — я предлагаю вам, генералу Каппелю и еще двум-трем людям из сопровождения переселиться к нам. Гарантирую безопасность, тепло, еду и медицинское обслуживание... — Чехословак с симпатией посмотрел на Вырыпаева.
Лицо у Вырыпаева дрогнуло, в уголках глаз появились мелкие, обозначившиеся двумя блестками слезы, в следующее мгновение блестки замерзли.
— Спасибо, — сказал он, — но этот вопрос должен решить сам генерал...
Каппель от любезного приглашения чехословацкого офицера отказался.
— Если мне суждено умереть, то я умру среди своих солдат. Ведь умер же генерал Имшенецкий среди своих солдат? Умер. Умирают от ран и тифа среди своих сотни других бойцов... Так хочу и я. Я тоже хочу умереть среди своих солдат — своих, а не чужих.
Глаза у него погасли — замерцало в них что-то далекое, тоскливое и в следующую минуту расплылось, исчезло — Каппель вновь потерял сознание.
Утром двадцать второго января 1920 года Каппель пригласил к себе Войцеховского. Тот явился незамедлительно — отощавший, нескладный, сделавшийся от голода выше ростом.
— Сергей Николаевич, я, видимо, до Иркутска не дотяну, — сказал Каппель.
Войцеховский вскинулся:
— Даже думать об этом не думайте. И не могите, Владимир Оскарович!
Но Каппель не слушал его.
— Сейчас, пока я нахожусь в сознании... — Каппель закашлялся, затрясся всем телом от удушья, подступившего к нему изнутри, притиснул к губам ладонь. Когда откашлялся, сложил ладонь ковшиком и посмотрел в него. Сморщился. — Пока я нахожусь в сознании, я должен подписать приказ о назначении вас главнокомандующим.
Войцеховский на это ничего не сказал, лишь потряс отрицательно головой.
— Владимир Оскарович... — пробормотал он через полминуты смято и опять умолк.
— У меня к вам просьба, — попросил Каппель, — сделайте все, чтобы выручить Александра Васильевича Колчака.
— Знать бы, где он!
— Подойдете к Иркутску — узнаете.
Каппель произнес эти слова так, таким тоном, будто его уже не было в живых.
У Войцеховского нехорошо сжало сердце, он отвел глаза в сторону, пробормотал что-то невнятное, лишенное словесной оболочки, — он не мог говорить, потом сделал несколько суетливых непонятных движений и угрюмо опустил голову.
— Дай вам Бог здоровья, — сказал ему Каппель. — А теперь идите.
Войцеховский ушел, Каппель остался один. Устало — даже короткий разговор лишал его сил — закрыл глаза, закашлялся. Кашель этот, тихий, худой, гнилостный, пробивал все тело, перехватывал дыхание, из глаз во все стороны летели черные брызги, губы у Каппеля были влажными. Едва он закрыл глаза, как вновь увидел знакомый зимний сад и ладную женскую фигуру, устремившуюся к нему по глубокому снегу.
— Оля-я! — закричал Каппель отчаянно, изо всех сил, протягивая руки к жене, и, как всегда, не услышал своего голоса.
Но Ольга Сергеевна на этот раз услышала его — протянула руки ответно, лицо ее озарилось радостью.
В горле у Каппеля забулькали слезы; в следующее мгновение они превратились в кашель, в груди что-то рвануло — и кости и мышцы сдавило болью, — он понял, почему Ольга зовет его, протягивает в немой мольбе руки... Ее нет в живых.
Нет в живых...
Люди, по сути выкравшие Ольгу из Екатеринбурга, убили ее, хотя неписаный закон всякой вражды, всякой войны гласил: женщин и детей не трогать, они здесь ни при чем.
Теперь Ольга находится там, по ту сторону привычного мира с его бедами и болью, а он — здесь.
Ольга Сергеевна, неслышно проскользив по глубокому мягкому снегу, по самой его поверхности, ни разу не провалилась, остановилась рядом с мужем — рукой дотянуться можно, — глянула призывно в глаза.
