Василий Ардамацкий - Последний год
— А что с царем? — В голосе Родзянко послышалось волнение, и Гучков удивленно взглянул на него: а ему-то, первому парламентарию России, зачем давиться этой костью?
— Наше новое правительство, Михаил Владимирович, — энергично продолжал Гучков, — подняв на это армию, спасет и царя! И монархию! И Россию! Это поймет и царь — второй девятьсот пятый год допустить нельзя.
— Конституция? — Родзянко нахмурился.
— Потом и конституция. Сначала надо сбросить с палубы всю шваль, цепляющуюся за государственный штурвал, и, главное, подавить угрозу революции.
— А война?
— Мы ее выиграем, Михаил Владимирович! Нас поддержат союзники. Помощь Англии уже гарантирована. Германия на пределе своих сил, а силы России при этих событиях удесятерятся…
Родзянко долго молчал, казалось, он задремал — неподвижен, глаза закрыты. Гучков ждал, нетерпеливо смотря на него.
— А кто же начнет… скандал в Думе? — шевельнулся, открыл глаза Родзянко. Гучков понял: он боится, что эта роль отводится ему, и невольно улыбнулся:
— Это сделает Павел Николаевич Милюков. Вашей обязанностью будет только дать ему возможность произнести свою речь. Он скажет именно то, что надо. Остальные заботы не ваши, и пусть они после этого закрывают Думу, от нее больше ничего не требуется…
— В общем, государственный переворот? — тихо, почти шепотом, спросил Родзянко.
— Назовите как хотите, но без этого спасти от революции Россию и монархию немыслимо, вы понимаете это сами…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
В оценке положения российских дел и правительства во главе с негодяем Штюрмером Родзянко был целиком согласен с Гучковым. Создание сильного и честного правительства — в конце концов, именно об этом он думал, поддерживая давнюю идею «правительства доверия»… «Этого, пожалуй, было достаточно, чтобы дать согласие на думский бунт против правительства Штюрмера, но как же потом? Что будет с Думой? Она как бы выводилась из дальнейшей борьбы? А я? Что будет со мной?» Тут Родзянко прикасался к весьма деликатному вопросу, который во время разговора с Гучковым держал в уме: ведь получалось, что новое правительство, если оно будет, пусть и умное и честное, должно стать правительством массового террора. Он же понимал, что значит подавить революцию в ее сегодняшнем масштабе… Ему не хотелось бы оказаться при этом премьером… И можно ли вообще обойтись без этого?.. Здесь в мыслях Родзянко начиналось смятение…
На другой день Родзянко отправился к Штюрмеру. Больше всего он желал услышать от премьера угрозы в адрес Думы, это развязало бы ему руки при ведении ноябрьской сессии — вы угрожаете нам разгоном, и мы на удар отвечаем ударом.
Когда он вошел в кабинет Штюрмера, тот не встал, как всегда, поздороваться. Родзянко в сером, изрядно помятом костюме сел без приглашения в кресло, печально застонавшее под его тяжестью.
— Извините, Михаил Владимирович, я не могу встать, ногу вывихнул, — быстро сказал Штюрмер и повернулся боком, точно хотел пригласить Родзянко убедиться.
— Ваша нога к делу отношения не имеет, — сдержанно начал председатель Думы, глядя на усатую физиономию премьера и тщетно пытаясь поймать его взгляд… Сколько раз он за последнее время разговаривал с этим ничтожным человеком и все больше удивлялся ему, вот уж поистине — плюнь в глаза, он скажет — божья роса. Родзянко открыто презирал его, не скрывал этого от него самого и говорил с ним, не боясь последствий. — Сначала, Борис Владимирович, старый мой вопрос — не собираетесь подавать в отставку?
— Господи, с полным моим удовольствием, но на все воля божья и государя нашего… — с еле заметной улыбкой сказал Штюрмер, но тут же надменно закинул голову назад, выставив вперед бороду. — А вы все еще считаете, что только в моём уходе спасение России? Да поймите же наконец, что я только исполнитель воли монарха. Скромный исполнитель, не больше…
— Если бы монарха… — тихо сказал Родзянко и, повернув свое массивное, нездорово-желтоватое лицо к премьеру, спросил — Но, может, нас все-таки ожидает что-нибудь приятное?
— Вас лично?
— Я тоже исполнитель…
— Только одно, — сказал Штюрмер, насупившись, и, сдвинув мохнатые брови, продолжал — Мы разговариваем на пороге сессии Думы, и я хочу предупредить вас: если Дума будет содействовать неспокойствию в державе…
— Остановитесь! — Родзянко выпрямился, выпятив большой живот, поднял тяжелую руку. — Как вы смеете грозить Думе, вы подотчетны ей как форуму народных избранников!
— Опять же я выполняю волю царя, Михаил Владимирович, — шевеля волнистой бородой, продолжал Штюрмер. — Он соизволил дать мне на этот счет вполне ясное указание, о чем я вас и предупредил. И позвольте спросить: как вы можете называть Думу форумом народных избранников? Тогда, значит, весь наш народ против царя? — Голос его, от природы низкий и благозвучный, становился все выше и выше и снова вернулся на низы.
— Нет, Михаил Владимирович, ваша Дума и народ — это разные вещи, и мы в случае чего распустим Думу и сделаем это как раз в интересах нашего народа.
— Угроз ваших я не принимаю и буду действовать по совести Но что вы все-таки хотите от Думы и от меня? — спросил Родзянко, презрительно сощурясь.
— От вас только одного — пресекать речи, дискредитирующие все святое для русского человека.
— Например, Распутин? Если для кого он свят, то разве для вас, он же посадил вас в это кресло.
— Я ничего общего с ним не имею! — воскликнул Штюрмер, он вытянул вперед свои неестественно короткие костлявые руки, точно показывая, что они чисты. — Но нельзя… это желание свыше… — Он медленно убрал руки…
— Не позорьте царя, он не может защищать мерзость. Штюрмер закатил широко открытые глаза к потолку и долго молчал. Потом сказал тихо:
— Я в Думе не буду… нога…
— Как у графа Остермана, у которого в критические моменты всегда болела нога?.. — усмехнулся Родзянко.
— Я не шучу. Я не приду… Но он пришел…
— С тяжелым чувством я вхожу сегодня на эту трибуну… — тихим голосом и скорбно, как на панихиде, начал Милюков свою речь, но постепенно голос его набирал силу…
Слово Милюкову предоставил не Родзянко, а его заместитель. Под предлогом, что, произнося вступительное слово, он потерял голос, Родзянко вообще вышел из зала, чтобы обратиться за помощью к думскому врачу.
Речь Милюкова была построена сложно, и не сразу можно было понять, к чему он ведет. Он назвал факты темной деятельности различных официальных лиц, обогащающихся на тяжкой для народа войне, но пока высоко не брал. Факты следовали за фактами, и постепенно в сознании слушавших сама собой складывалась страшная картина разнузданной коррупции и стяжательства и возникал вопрос: почему власть это терпит?
Затем, казалось, без всякой связи, Милюков перешел к фактам подозрительной осведомленности немцев не только о происходящем в России, но и о замыслах русского командования. Милюков недавно вернулся из поездки за границу, и у него были свежие данные. Пронемецкие русские салоны в Швейцарии, тесно связанные с высшими петроградскими кругами того же толка, включали сюда и царский двор. В доказательство он пересказал статью из немецкой газеты «Нейе фрейе пресс» о том, что сама царица связана с этими пронемецкими кругами за рубежом. Можно ли после этого недоумевать и удивляться, что противник осведомлен о наших крайне важных тайнах?
Зал загудел от возмущения, но было непонятно, чем он возмущен: тем, что оратор назвал имя царицы, или сутью его обвинений. Тогда Милюков, как бы отводя молнию гнева в сторону, резко повысив голос, заговорил о Штюрмере. Приведя факты, доказывающие его зависимость от темных сил, включая Распутина, Милюков обвинил премьера в измене.
Теперь гневный гул зала был понятен — Штюрмера ненавидели все. Сам Штюрмер, сидевший на местах правительства, только качал головой. В зале раздались крики: «Позор!», «Под суд изменников!»
— Какой и чьей победы мы можем ждать в таких обстоятельствах? — кричал и не мог перекрыть шум Милюков.
Председательствующий торопливо объявил перерыв. Забыв о вывихнутой ноге, Штюрмер стремительно вышел из зала. Он обернулся и сделал знак министрам следовать за ним, но многие явно не торопились показать с ним свою солидарность.
В тот же день Штюрмер созвал заседание совета министров, на котором внес два предложения, точнее, требования: распустить Думу на длительный срок и вынести решение о привлечении Милюкова к судебному преследованию за его речь.
Но совет министров первое требование Штюрмера решительно отклонил, а судиться с Милюковым порекомендовал ему в личном порядке.
Вконец озадаченный и перепуганный, Штюрмер вечером был у Распутина, стал ему рассказывать о речи Милюкова, но старец оборвал его:
