Валерий Поволяев - ЕСЛИ СУЖДЕНО ПОГИБНУТЬ
Днем части строем прошли мимо дома, в котором лежал Каппель. Погромыхивал медью жиденький оркестр — две трубы и походная дудка, четкую дробь выдавал барабан. Музыка хоть и исполнялась четвертой частью необходимых инструментов, а все равно звучала торжественно. Генерал очнулся, открыл глаза.
Глаза были чистыми, от болезненной мути — ни следа. Каппель знал, что с ним произошло, и теперь, честно говоря, боялся приподняться на локтях и посмотреть на свои ноги; тем не менее он нашел в себе силы улыбнуться.
Преданный Вырыпаев, дремавший рядом на стуле, улыбку эту почувствовал подсознанием, поднял голову, поспешно отер рукою лицо, будто умылся:
— Владимир Оскарович!
— Тихо, тихо, — осадил тот Вырыпаева. — Слышите, как играет музыка?
— Слышу.
— Ничего не может быт прекраснее походной солдатской музыки.
— Да, да, — произнес Вырыпаев неожиданно растроганно — у него словно что-то сдвинулось в душе, покивал согласно, привстал на стуле, заглядывая в окно.
Воздух на улице светился розово, призывно, будто сквозь разрушившиеся небеса проклюнулась летняя заря, зима отступила, и только одно это ощущение рождало в душе приподнятое настроение. Каппель продолжал улыбаться. Вырыпаев улыбнулся тоже.
— Василий Осипович, вызывайте в штаб командиров частей, — приказал Каппель.
— Да что вы, Владимир Оскарович! Вам надо отлежаться. Рано еще...
— Сегодня — день на отлежку. Завтра выступаем дальше.
— Рано еще!
— Залеживаться нельзя, — в голосе Каппеля появились знакомые упрямые нотки, — нам надо как можно быстрее выйти к Байкалу. Потом... — он словно споткнулся обо что-то, у глаз его собрались горькие лучики, — чувствую я, что Александр Васильевич Колчак находится в беде, а если это так, то мой долг — немедленно отправиться к нему на выручку.
Совещание с командирами частей Каппель проводил лежа — извинился, что не может встать, виновато махнул рукой, оглядел собравшихся:
— Не вижу генерала Имшенецкого.
— Генерал Имшенецкий лежит в тифозном бараке, — тихо доложил Вырыпаев, — положение его очень тяжелое.
— Жаль. — Каппель вздохнул. — Потери, потери, потери...
—Перед ним расстелили карту. Каппель провел по ней рукой и сказал:
— Недалек тот день, когда мы снова выйдем к железной дороге.
— К чехословакам? — не то спросил, не то просто вбил в себя эту мысль Войцеховский, крылья носа у него обиженно задергались, разом придав строгому генеральскому виду какое-то ребячье выражение, в следующий миг он утвердительно кивнул: генерал Каппель прав — иного пути, как выходить к железной дороге, у них нет.
— Отныне командиры частей будут собираться у меня в конце каждого дня, перед ночным привалом, — сказал Каппель. — Каждый раз мы будем обговаривать маршрут. Хватит нам потерь! Все! Мы и так уже лишились многих людей. Лучших из нас, — он поднял указательный палец, — лучших!
Каппель готовился к жизни, а не к смерти, — он не думал умирать, не хотел умирать, — ощущал ответственность за людей, которых вовлек в этот поход, а раз вовлек, то должен вывести их из этих дебрей.
Звуки небольшого оркестра за окном стихли. Лицо у Каппеля приняло сожалеющее выражение — эту музыку он готов был слушать нескончаемо долго. Вечно.
Утром во двор дома, где лежал Каппель, пригнали ладные легкие сани, застеленные несколькими шкурами — купили их у местного богача, промышлявшего мехом. Увидев сани, Каппель недовольно поморщился.
— Сани? Совершенно напрасно... Дайте мне коня!
Вырыпаев пытался удержать генерала:
— Владимир Оскарович, разве можно? Вы только что перенесли тяжелую операцию. — Вид у Вырыпаева сделался мученическим — у него до сих пор не укладывалось в голове, как Каппель сумел стерпеть адскую боль — ему без всякого наркоза, без обезболивания, простым, едва ли не столовым ножом отрезали пальцы на обеих ногах и пятки, а генерал не издал ни звука. Впрочем, нож был не столовый, а двойного назначения, с ним ходили и на охоту, но это уже было неважно... Вырыпаев хорошо представлял, как сейчас трудно генералу. — Сани, только сани, Владимир Оскарович!
Генерал произнес хмуро и жестко:
— Коня!
Вырыпаев вздохнул и сделал знак Насморкову: приведи коня! Тот поспешно подвел оседланного коня. Каппель отметил: конь был оседлан заранее. Улыбнулся удовлетворенно: подчиненные знали, что он потребует коня, в следующий миг улыбка его приобрела виноватое выражение: напрасно он так строг к ним. Тронул за рукав Вырыпаева:
— Ты пойми, Василий Осипович: вид лежачего командующего, этакого барина на отдыхе, действует на армию деморализующе.
Когда он прилюдно обращался к Вырыпаеву на «ты», это означало высшую степень доверия; одновременно было и другое: Каппель таким способом искупал свою вину... Впрочем, надо отдать должное Вырыпаеву — он никогда не обижался на генерала.
— Ах, Владимир Оскарович... — Вырыпаев покрутил головой и пожевал губами впустую — в нем в этот миг проглянуло что-то старческое, немощное, и Каппелю, который находился в положении куда более худшем, сделалось жаль его.
— Вид командующего на коне определенно взбодрит людей, — сказал Каппель. Попросил, обращаясь к Насморкову: — Помогите мне, пожалуйста!
К Насморкову на помощь подскочил Бойченко. Вдвоем они посадили генерала на коня.
Каппель медленно выехал со двора на улицу.
Мимо проходила часть — один из полков Самарской дивизии. Каппель вскинул руку к папахе, движение было коротким, четким. Это был тот самый, знакомый всем генерал Каппель, которого солдаты хорошо знали — человек, не делающий ошибок, привыкший побеждать.
Полк не удержался и — усталый, сильно поредевший, плохо одетый и плохо обутый — грохнул походную песню — со свистом и лихим уханьем:
— Солдатушки, бравы ребятушки...
Полк шел с песней, а Каппель, вытянувшись в седле, отдавал ему честь, — Каппель, у которого уже не было ног. На глазах у многих солдат заблестели слезы.
Психологический расчет был точный — солдаты увидели своего генерала, это придало им сил, произошел некий перелом, что-то в их душах сместилось, появилась надежда — солдаты поверили, что жизнь в конце концов одолеет смерть и возьмет свое... Каппель и сам почувствовал, что на глазах его вот-вот появятся слезы.
...К вечеру колонна достигла маленькой замусоренной деревушки, над которой струились хвосты дыма. Вся деревня была в дыму, целые стога вспухали над крышами, отрывались от труб, уносились в тайгу, даже маленькие сарайчики, сложенные из черных толстых бревен, и те, кажется, дымили, плевались тугими сизыми кольцами, ежились на морозе, переваливались с бока на бок, с одной куриной ноги на другую, от дыма трещали сугробы, трещали деревья, трещали сами сараи. Впрочем, не сараи это были, а бани, очень схожие с сараями, — такой в деревне обитал плотник: что он ни сложит, все сарай получается.
Это неважно, что в деревне каждый мужик — плотник, топором владеет так, что может им затачивать карандаши, среди этих плотников есть один — заправила, который и определяет, какой быть деревне, как должны лежать венцы и куда будут смотреть окна домов — на улицу или в огороды.
А дымила деревня потому, что был банный день, между домами бегали полуголые бабы со своими вечными постирушками, мужики голяком вываливались из тесных банных дверей и, окутанные клубами пара, ныряли в сугробы, прожигали их своими раскаленными телами до самой земли.
Весь день Каппель провел на коне. К вечеру у него поднялась температура, тело горело, будто он только что побывал в бане и, как те голозадые волосатые мужики, готов прыгнуть в колючий, недобро шевелящийся сугроб.
С коня Каппеля снимали сразу несколько дюжих мужиков, боясь уронить генерала. Острая боль просаживала его тело насквозь, от ног до самых ключиц, но Каппель и вида не подавал, что ему больно, досадовал только — нет у человека на ногах нескольких жалких костяшек, и все — ему уже не на что опереться, не на что ступить, человек заваливается на бок... Было отчего застонать. Каппель дал снять себя с коня, но, очутившись на земле, такой надежной, прочной, он неожиданно почувствовал, что земля-то непрочная, охнул неверяще и неуклюже повалился на бок. Бойченко еле успел его подхватить под мышки, пробормотал укоризненно:
— Ваше высокопревосходительство, аккуратнее надо...
Минут через десять пришел доктор Никонов, измерил у генерала температуру, нахмурил блестящую красную лысину — вся кожа у него лесенкой сползла на лоб, — потом, приподняв бровь, сказал:
— Ничего страшного. Обычная температура, реакция на перенесенную операцию.
Вечером, когда Каппель проводил совещание с командирами частей, никто не обратил внимания на тихий кашель, который генерал все время загонял в кулак: как только кашель возникал у него в груди, Каппель тут же подносил ко рту руку, взгляд у него делался особенно внимательным, пристальным.
— Наша промежуточная цель — Нижнеудинск, — сказал он на этом совещании, — Нам надо обязательно выйти к Нижнеудинску... Вполне возможно, что красные нас там ожидают — у них есть очень толковые командиры, которые хорошо просчитывают наши шаги — они-то и постараются устроить нам ловушку.
