Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории
— Откуда четыре? — с опозданием спросил Тайцнер.
— Мой друг Валиш великодушно, но незаслуженно в число литераторов включает и меня, — произнес Крчма.
— Почему незаслуженно? Франтишек Крчма: „Отзвуки Робера Десноса в чешской поэзии“! А рецензии, а статьи? Да из них могла бы уже получиться книга!
Но Крчма только рукой махнул.
Тайцнер, сосредоточив взгляд на косматых, ни разу не стриженных бровях Крчмы, ненадолго задумался.
— Если вы четвертый, то кто третий? — спросил он.
— Пан Герольд.
— Извините, я только позвоню и вернусь, — поднялся Валиш.
— Зачем выходить на улицу, можете позвонить из нашей конторы, — Камилл кивнул официантке, чтобы проводила гостя. При этом он опять взглянул на часы, а потом на двери.
Тайцнер отхлебнул изрядный глоток, выкатил на Камилла и без того выпуклые глаза, какие бывают у людей с базедовой болезнью, и ткнул его в грудь толстым пальцем.
— Так это молодой Герольд, черт побери, и дал же я маху! — чему-то радуясь, выпалил он. — Представляясь, собственного имени не слышу, не то что чужого! — Он слегка наклонился, чтобы лучше видеть стихи Камилла, которые лежали перед опустевшим местом Валиша.
— Из творчества Камилла Герольда, — придвинул ему Крчма оба листка.
— Почему вы не пишете что-нибудь стоящее, я имею в виду прозу? — читая, пробормотал Тайцнер.
Официантка, поняв кивок Камилла, поставила перед Тайцнером еще бокал.
— Но я не заказывал… Камилл поднял свою стопочку:
— За ваше здоровье.
— Скуль, — произнес Тайцнер.
Он читал, громко отфыркивался, пепел с его сигареты падал на стол, на брюки…
— С кого это вы списали? — спросил он с превосходством своих тридцати пяти лет. — Ведь это прямо из „Пятидесяти двух горьких баллад“…
— …нашего пана профессора, — с улыбкой ответил польщенный Камилл.
Тайцнер, ничего не понимая, снова отхлебнул из бокала.
— Эти паршивцы в школе прозвали меня Роберт Давид, — объяснил ему Крчма. — Их класс — сборище безбожных нахалов.
— Почему?
— Теперь я могу в этом признаться, — ответил за Крчму Камилл. — В своих увлекательнейших лекциях по чешскому языку пан профессор, о чем бы ни говорил, всякий раз возвращался к вышедшим тогда балладам Роберта Давида… — Камилл выпил виски, и впервые это понравилось ему (по правде говоря, виски он не любил).
Вернулся Валиш.
— Читал? — ткнул Тайцнер в рукописные листы.
— Читал.
— Что скажешь? Валиш промолчал.
Скандинавское застольное пожелание здоровья.
— Это бесподобно! — закричал Тайцнер, словно заполнить возникшую паузу. — Еще один игрок в дурачка! „Мы ведем бой за каждый новый талант!“ — передразнил он напыщенный слог газетных статей. — Но если серьезно: ведь именно сейчас, после войны, мы закладываем основы совершенно новой чешской литературы! Жаль, что вы не пишете прозу, стихи мы не печатаем…
Камилл насторожился, а за ним и Крчма. Тайцнер заметил это и снова выпил.
— Изволите ли знать, я поставляю материалы издательству „Кмен“. Работаю у них внештатным рецензентом.
— Еще в третьем классе гимназии у Герольда проявился талант к прозе, — Крчма выразительно глянул на Камилла: не вздумай опять из скромности возражать, растяпа!
Тайцнер покосился на часы.
— Мне уже давно пора. Счет!
— И мне, — попросил Валиш.
У столика появилась официантка:
— Все оплачено, господа.
Тайцнер одобрительно кивнул кудрявой головой, Валиш смущенно поблагодарил Камилла. Попрощались. Тайцнер, еще не выйдя за дверь, напялил свою смешную шапчонку, из тех, что некогда защищали солдат от жаркого солнца пустыни. Быть может, он хотел произвести впечатление бывалого партизана, каким на самом деле никогда не был? Теперь, после войны, это в моде.
— Как что напишете — дайте знать, юноша, — снисходительно хлопнул Тайцнер Камилла по спине, словно ему самому за пятьдесят. В дверях он столкнулся с дамой, но в своих высоких шнурованных ботинках двигался как танк— и даме пришлось уступить.
Камилл все косился на часы и, нервничая, оглядывался на вход.
— Ждешь кого-нибудь? — спросил Крчма.
— В общем-то… уже и не жду.
Короткая пауза. Именно сейчас Камилл особенно остро почувствовал: этот человек желает ему удачи. Во всем.
— Я должен был встретиться с Ивонной, но, верно, плохо договорились, — сказал он в порыве внезапной откровенности. — Я думал, может, она придет сюда.
— Ах, сладкие муки любви, — хохотнул Роберт Давид.
— Что вы мне приписываете, пан профессор? — растерянно спросил Камилл.
— Не люблю тех, в ком не видна любовь, как говорил Шекспир,
В погребке стоял тяжелый дух табачного дыма. Камилл подошел и включил вентилятор.
— А в прозе тебе стоило бы себя попробовать, — сказал Крчма, когда Камилл сел на место.
— Это и Ивонна советует, — выпалил Камилл и тут же подосадовал: вышло не очень тактично.
— Она раньше читала твои стихи? — напрямик спросил Крчма.
Камилл кивнул. Крчма, медленно допив красное вино, вздохнул.
— Нелегко тебе будет, парень.
— С литературой?
— С Ивонной.
— Считаете — в литературе у меня больше шансов?
— Да, если сумеешь выполнить около дюжины условий. Например, если станешь рассчитывать больше на сердце, чем на разум, — Крчма повел бровями на листки со стихотворениями. — А что касается Ивонны, тут я бы посоветовал тебе поступать как раз наоборот, но советуют влюбленным только дураки.
— Лучше вернемся к литературе. И к другим условиям.
— Главное, то есть талант, у тебя есть — тут и советовать нечего. Остальное — легче: кое от чего надо избавиться. Поменьше позы, поменьше рисовки. Не быть скептиком, каковым, по сути, ты являешься. Прочих условий хватило бы на целую проповедь, а я не преподобный отец, хотя за спиной вы и называли меня Проповедником. Вообще вы были хороший сброд.
— А что самое важное из этой дюжины, пан профессор?
— Откуда мне, черт возьми, знать? Кабы знал я иерархию вещей, стал бы мудрецом всем на зависть. А я вытаскиваю их наобум, как попугай — счастливый билетик; среди нынешних людей, которые в абсолютном большинстве сосредоточиваются на практической стороне жизни, поэту никогда не следовало бы достигать полной зрелости. Почему? Чтобы не утратить чудесную способность по-детски искренне хоть чему-то радоваться. Даже бесполезным вещам. Чего, я думаю, тебе не хватает, так это постоянной, пожалуй, подсознательной готовности радоваться всем сердцем, не считаясь с тем, есть ли для этого партнер. Не уверен, можно ли вообще создавать хорошую литературу без этого свойства. Относись к этому как угодно, но я всегда больше всего уважал людей, которые поют, когда они одни.
Роберт Давид кивком подозвал официантку, Камилл заколебался.
— И не пытайся платить за меня, а то я больше не приду.
— Да я бы и не позволил себе, пан профессор. Вы рассказывали нашему классу многое сверх программы. Буду очень рад снова вас здесь увидеть — быть может, вы и одному мне скажете что-нибудь такое, над чем я мог бы поразмыслить.
Когда за Крчмой закрылась дверь, поднялся и Камилл. В проходе мелькнула фигура отца; встречаться с ним сейчас Камиллу никак не хотелось.
В нерешительности он вышел на улицу. А что… что, если Ивонна, пусть с огромным опозданием, но все-таки явилась к их скамейке?..
И вдруг он решился. Жизненно важные вещи оправдывают предприимчивость, на какую человек в обычной ситуации вряд ли бы решился.
По улице громыхал трамвай. Камилл, как мальчишка, — уже во второй раз сегодня — бросился бежать, увернулся от двух автомобилей и на ходу вскочил в трамвай. Любовь окрыляет людей, а крылья порой гарантируют безопасность.
В передней яростно задребезжал звонок, и пани Мандёускова, сидевшая в кухне, вздрогнула от испуга, как пугалась вот уже двадцать лет. Долгие двадцать лет Герман все обещает что-то сделать с этим звонком.
Она отложила грибок с натянутым на него мужским носком и пошла открывать.
— Что вам угодно?.. Ах, боже, да это пан Камилл! Входите, пожалуйста… Верите, я вас едва узнала!
— Мне ужасно неловко… вы ведь всегда говорили мне „ты“, милостивая пани.
Милостивая пани… Она увидела свое маловыразительное лицо в небольшом зеркале возле вешалки: неужто я стала выглядеть чуточку моложе?
— Ах, сколько лет прошло… Вы уже взрослые люди, студенты, у меня теперь и язык бы не повернулся… Папочка, посмотри, кто к нам пришел!
Из комнаты вышел Герман — мог бы заметить, что воротник у него завернулся, когда наспех надевал пиджак.
— Очень рад…
— Посмотри, папочка, как пан Герольд возмужал. Где то время, когда вы нашей девочке помогали делать уроки. Без вас — не знаю, как бы эта вертихвостка осилила выпускные экзамены. Видно, рассчитывала всюду пробиться благодаря своему личику. Да вы присядьте, отведайте хотя бы… капельку домашнего вермута? — и не дождавшись ответа, пани Мандёускова бросилась на кухню.
