Пиримкул Кадыров - Бабур (Звездные ночи)
После того как выполнили приказ, Хумаюн через Хиндубека обратился к брахману[203] и его прихожанам:
— Великий шах Бабур хочет, чтобы вы знали: мы не враги вам… Да, у вас другая вера. Да, вы будете, по нашему закону, платить джизья[204]. Но не поднявший меча пусть живет спокойно. Мы всех людей считаем созданиями единого бога. Мы прибыли в Индию с хорошими намерениями. Мы вместе с индусами хотим благоустроить эту огромную страну. Вместе, в сотрудничестве!.. И будем уважать ваши храмы!
Эти слова, переведенные Хиндубеком, были выслушаны со вниманием. Люди согласно кивали головами, сосредоточенные, молчаливые, кланяющиеся. После того как Хумаюн удалился, брахман снова встал с приставленными ко лбу ладонями перед изваянием бога; надо было выразить теперь благодарность за спасение; надо было убедить своих прихожан, что корыстного чужеземца, который покусился на священный рубин, наказали по воле Шивы-Руды, только по его божественной воле!
4В долинах далекой от Индии Сырдарьи начало весеннего месяца савр — это время, когда только-только распускаются алые тюльпаны. А на берегах Джамны уже стояла невыносимая жара, как в самый разгар лета в Мавераннахре.
Бабур весь день ездил на коне по солнцепеку, и к вечеру тело его накалилось будто медный кувшин под лучами дневного светила. Изнывая от жары, Бабур решил податься на берег Джамны.
Кроме зноя обжигал его и пламень майноба, выпитого в обилии после полудня. Беки привыкли много пить в Кабуле, вот и здесь чуть ли не каждый день устраивали пиршества, — конечно, в честь «великой победы», одержанной в Панипате «великим шахом».
Майноб и другие вина — он пил их все подряд и вперемежку — оставляли после себя давящую боль в груди, лишали сна жаркими и душными ночами. После попоек он иногда по утрам харкал кровью. Лекарь Юсуфи, который пользовал его с Герата, умолял бросить пить. Да и сам Бабур не раз, изнывая от тяжкой бессонницы, давал себе зарок отказаться от вина. Но днем — испортилось ли настроение или, напротив, случилось событие, доставляющее радость, — его снова тянуло к бокалу. А стоило ему начать, стоило прийти в состояние приятного опьянения, как беки тут же под тем или иным благовидным предлогом приглашали продолжить — и Бабур в такие минуты легко откликался на приглашения. Случалось — вот как сегодня, — еще хмельной от вина, выпитого днем, превозмогая дрожь и слабость в теле, Бабур сказал бекам: «Попируем-ка нынче ночью, на реке, в прохладце…»
Бабур впереди всей своей свиты направился на берег Джамны.
Там толпились люди, главным образом старики да женщины, среди которых видны были и одетые в браминские одежды.
Обряд погребального сожжения… Как он свершается?
Но при виде чужеземцев — видимо, напуганные слухами о страшной битве у Панипата и уничтожении пленных, — индусы стали расходиться. У трупа, который должно было предать огню, осталось трое: молодая вдова, ее мать и согбенный брамин. Бабур взглянул на мертвое тело, лежавшее на деревянном помосте. Ну, конечно, — из тех раджпутов, что пленены были Хумаюном в Панипате. Он привел что-то человек двести. Бабур знал, что раджпуты не были знакомы с пушками и пищалями — огнестрельные туфанги косили их ряды, а они стояли плечом к плечу, не веря, что из такой дали можно поразить человека чем-то невидимо смертельным.
И Бабур сказал пленникам:
— У вашего Шивы, говорят, есть третий глаз во лбу, открывающийся при божественном, гневе. Ну так вот, огонь Шивы, огонь гнева, убивающий издали, — в наших руках! Вы в том убедитесь тотчас…
И махнул рукой стрелкам. Сто выстрелов грянуло — и сто раджпутов пало на глазах других ста раджпутов. Вторую сотню Бабур отпустил на все четыре стороны — идите, мол, и расскажите, что Бабур обладает могуществом гневного Шивы.
Вдова узнала, как погиб — уже после битвы — ее супруг. Горе и печаль сковали ее молодое лицо, она распустила густые волосы, их волна еще сильней подчеркнула красоту этой женщины. Бабур взглянул на ее лицо: в огромных, прекрасных глазах — отрешение от всего земного, печать близкой смерти.
Согласно обычаю, жена умершего должна была или остаться на всю жизнь вдовой, или сгореть заживо в, том же огне, что превратит в пепел останки мужа. Эта женщина выбрала второе.
Старик брахман поднес факел — и дрова вмиг заполыхали: они были облиты маслом особого состава. Вдова сделала первое порывистое движение к костру, но непроизвольно отступила.
Бабур обратился к Хиндубеку:
— Неужели она кинется в огонь? Что за дикость — губить живую красоту ради мертвого тела?.. Прикажите брахману от моего имени… Пусть прекратит… пусть уведут ее!
Хиндубек с сомнением покачал головой, но, понукая коня, все же подъехал к костру, передал брахману повеление.
Женщина внезапно повернулась к Бабуру.
— Он и есть шах завоевателей? — спросила она, и Бабур понял, хоть и не знал языка, о чем она спросила и о чем через мгновение закричала: — Зачем ты явился сюда?! Это по твоему приказу убили моего мужа! Если ты сам подобен Шиве — так верни же, верни ему жизнь! Он — моя жизнь, и я буду жить, если он будет жить…
Как ни не хотелось Хиндубеку переводить сказанное вдовой, он перевел ее слова.
— Можно ли смертному оживить мертвого? — Бабур в растерянности развел руками и тут же всплеснул ими: — Держите, держите ее! Она кинется в огонь! Не пускайте ее к огню!
Но женщина отпрянула от Хиндубека, кинулась к костру, обернулась к Бабуру.
— Ты не Шива! Ты не вернешь его к жизни! — выкрикивала она все сильней и яростей. — Ты солгал… Ты жестокий убийца, вот кто ты есть!.. Уходи, уходи отсюда, убирайся от нас, жестокосердный убийца! Не завоевать тебе нас! Убирайся в свою страну! — И вдруг подбежала к полыхающей огнем поленнице, ничком упала на ее верх, простерлась, обняв мертвое тело мужа.
Огонь сразу же охватил ее шелковые одежды и волосы. Бабур услышал вой, полный нечеловеческой боли, увидел, что рук своих женщина все равно не разомкнула, почувствовал тяжелый запах паленого тела, — его затошнило, он резко повернул коня, огрел его камчой и умчался прочь.
В тихом, по-вечернему прохладном затоне Джамны ждал Бабура пышно изукрашенный двухъярусный корабль. Внизу повара колдовали над яствами, наверху слуги заканчивали последние приготовления к празднеству.
Мрачный и молчаливый взошел Бабур на верхнюю палубу, где для него обставили особое возвышение под навесом.
Пред глазами Бабура все еще стояла вдова-красавица с распущенными волосами и отрешенным взглядом, он все еще видел ее, распростертую, охваченную языками огня. Пряный запах шашлыка струился снизу. Но Бабура преследовал иной запах — сладковатый, тошнотворный. Он приказал немедленно прекратить приготовление яств.
— Мой хазрат, а как же быть с вечерней встречей? — недоумевал распорядитель, готовящий, пиршество.
— Отмените все! Прекратите беготню внизу!
И вскоре все стихло на корабле.
Но в тишине еще явственнее слышались Бабуру предсмертные крики индийской женщины-вдовы: «Зачем ты явился сюда, завоеватель? Прочь! Возвращайся в свою страну!»
О, как он радовался победе, одержанной на панипатском поле! Да, там его ждала пропасть разверстая — и он перепрыгнул, удачно, смело и потом без боя, без кровопролития взял Дели. Как он верил, что теперь все пойдет хорошо! Но то, что таилось на дне его души — воспоминания о грабежах и убийствах, учиненных его воинами в первом походе, невольный подсчет жертв, не одних лишь тех, кто вышел против него с оружием в руках, нет, но и чужих детей, ставших сиротами из-за его победы, бедных молодых вдов (о аллах, неужели и они, подобно той, кончают жизнь самосожжением?!), — все это тайное мучение, скрытая язва души, теперь ожило, закричало в нем, укоряло, терзало совесть. И что значит в сравнении с этими угрызениями совести соображения об «истинной вере» и даже идея объединения и благоустроения великой страны множества народов и вер!
Чванливый ум утешает и оправдывает завоевателя, а вот совесть… совесть… Бабур вспомнил тревоги и страдания Мохим-бегим перед походом. Женским чутьем своим, материнским сердцем она предчувствовала нынешние страдания.
«Моего мужа убили твои воины. Если сможешь, верни ему жизнь, тогда и я останусь жить!» Разверзлась земля под ногами Бабура. Самая страшная пропасть… Еще впереди она! Ведь и тот проводник в Пенджабе, которому удалось убежать на слоне… как его… Лал Кумар… он тоже кричал: «Завоеватель! Чужак! Ты убил тысячи наших братьев!»… А как же иначе могут думать люди, что пострадали от нашествия завоевателей и потеряли близких в битвах с ними? Это не твои города, не твои села, Бабур. «Возвращайся в свою страну!»… Какую? Куда? И кому он сумеет объяснить, кто поймет, что он шел сюда с благими намерениями? Перепрыгнуть через пропасть непонимания — сможет ли он, если не сегодня так завтра?
