Юрий Белов - Год спокойного солнца
В сорок пятом он вернулся, наконец, в Ташкент, но рисунок уже не имело смысла показывать. Высокий красавец Кирилл Сомов крутился возле нее, и она не прогнала его, не потянулась к Марату. Все стало само собой ясным. Это потом он стал сомневаться, а тогда все было ясно: сердцу, как известно, не прикажешь.
А рисунок он сохранил, не потерял и не выбросил, даже тушью обвел для долговечности. Доставать же и смотреть долгое время избегал. И только уже здесь, в Ашхабаде, когда окончательно понял, что ничего изменить нельзя, вдруг ощутил в себе новую способность думать о Наташе без муки. Пришло это не сразу, годы потребовались, чтобы смог он рисунок тот давний извлечь и — уже не прятать. Вспомнив о нем и решившись вновь увидеть, тотчас испугался: а где он? Сильно испугался, аж в висках застучало и дурнота подкатила. Но вспомнил, дрожащими руками раскрыл толстый словарь русского языка — там между страниц на букву «Н» и лежал листок, пожелтевший уже, померкший, поистершийся, со следами сгибов, но с хорошо различимым, четким рисунком. Однако не сразу начал он вглядываться в сам рисунок, боялся чего-то, уводили глаза к другому, к словам в столбцах. Что ему было в этих словах? Но почему-то именно сюда вложил свой рисунок, меж страниц, на которых были пояснения к словам, созвучным с ее именем. Случайно ли?..
И вдруг вспомнил: словарь он раскрыл тогда с нелепой надеждой найти объяснение словам Наталья, Наташа, Ната, втайне веря, что это не просто женское имя, что-то стоит за ним. Понимал же, что нет в ее имени и не может быть никакого фатального знака, а искал.
Едва вернувшись из сибирской своей робинзонады, Марат выкупил этот самый том словаря, обрадовавшись, что не пропала подписка, пока был он в бегах. Со словарем и ехал в трамвае, когда окликнула его Наташа.
Как он ее не заметил, просто непонятно. Не надеялся встретить, трясся на задней площадке, глядел в окно — проплывали мимо неказистые домики вдоль мутной речушки, ивы над водой, стены старой крепости по склону холма на другом берегу. Все это было давно знакомо и волновало заново после разлуки. Он думал о том, как хорошо возвращаться в родные места, к детству своему, — и тут раздался Наташин вскрик:
— Марат!
Трамвай с грохотом несся вниз по горбатой улочке, вагон бросало из стороны в сторону, но она встала и пошла к нему, хватаясь рукой то за спинки сидений, то за поручни. У нее женская сумка была с защелкой из двух шариков, сумка мешала ей, но она шла как в гипнозе — с напряженным лицом и невидящим взглядом. Пораженный, Марат тоже был странно скован и не шагнул ей навстречу, не помог преодолеть шаткий путь, а молча смотрел, как она шла, хватаясь свободной рукой, по ходившему ходуном вагону, и только на площадке взял ее под руку.
— Ты же уехал? — спрашивала она, поправляя падающие на лицо волосы. — Ты что, вернулся? Совсем? Ты почему не сообщил?
Ее прорвало, она остановиться не могла, вопросы так и сыпались, и люди в трамвае с любопытством поглядывали на них.
На первой остановке они, не сговариваясь, вышли. Трамвай, завизжав на крутом вираже, ушел вправо, и перед ними открылась высокая арка — вход на Комсомольское озеро. Туда они и направились.
Позже Марат не мог вспомнить, что говорила Наташа и что он ей отвечал и отвечал ли или только молчал, глупо улыбаясь и прижимая к груди тяжелый том словаря, а может быть, она тоже молчала, волнение прошло и она уже не знала, о чем говорить. Последнее было вернее всего. Потому что, когда они сели на скамейку, Марат с необычайной ясностью воспринял и запомнил все — и блики солнца на легкой ряби озера, и одинокую лодку с парнем и девушкой, ленивые всплески воды под веслами, явственно слышные голоса и стук посуды в ресторане на острове, раздавшийся гудок паровоза, а затем сначала медленный, потом все набирающий силу перестук колес поезда детской железной дороги на той стороне.
— Я все время думала о тебе… о нас. Ты же из-за меня уехал, не спорь, я знаю. Я дура, я страшная дура, я не имела права отпускать тебя, и ты презирать меня, ненавидеть должен…
— Я люблю тебя, Наташа, — еле слышно, не веря, что решился, произнес он и испугался, что она не услышит, не разберет слов, но она услышала, и лицо ее напряглось, голос осекся на полуслове; она с мольбой и отчаянием посмотрела на него, тогда он повторил тверже: — Я люблю тебя, Наташа, и всегда любил, с самого детства.
Лодка замерла недалеко от берега. Парень, умело работая веслами, стал разворачивать ее на месте. На его гимнастерке блеснул орден Красной Звезды, отблеск от него скользнул по лицу девушки; она засмеялась, зажмурилась, потом зачерпнула в ладошку воды и плеснула на него. Парень сказал незлобиво; «Ой, не балуй, Верка». — «А что будет?» — опять засмеялась девушка. «Да — уж будет», — пробасил парень со значением и тоже засмеялся. Лодка стала удаляться.
Между Маратом и Наташей стояла на скамейке ее сумка. Наташа раскрыла ее, достала платок, и Марат уловил незнакомый запах духов.
— Всегда любил… — повторила она растерянно.
— Ты же знаешь это, — с нажимом сказал он.
— Знаешь, знаешь, — передразнила Наташа досадливо и с обидой. — Мало что я знаю! А ты, ты-то что? Ты-то чего молчал столько лет? Приехал и молчал, как бука.
— Я же видел… я все понял, — пролепетал он, — а не хотел мешать твоему счастью, потому что…
— Что ты видел, что ты понял? — уже слезы звенели в ее голосе. — Ничего ты не понял. Не хотел мешать моему счастью… Да я несчастлива была, я как в паутине запуталась, а ты… — Вот и пригодился платок, она совсем по-детски шмыгнула носом и поднесли платок к лицу, но глаза ее были сухие; пересилив себя, она улыбнулась через силу: — Мухе-Цокотухе спаситель-комарик нужен был, а он только сейчас храбрым стал, через столько лет.
Видно, копилось это давно, да выхода не находило. И вот уже не смогла сдержаться — и потекли, потекли по щекам слезы.
— Наташа! — Марат потянулся к ней, обнял, привлек к себе, чувствуя податливость мягкого и прохладного ее плеча. — Наташа… Как же так? Ты ждала? Ты хотела, чтобы я… чтобы мы были вместе?..
Она уткнулась, лицом ему в грудь и затихла, будто затаилась. Марат почувствовал, как повлажнела рубашка у самого его сердца, точно кровоточить оно стало. И тогда, забыв обо всем, подхваченный каким-то внутренним порывом, он обеими ладонями сжал ее мокрые щеки, запрокинул лицо и стал жадно и неумело, целовать, ощущая легкую горечь ее слез.
Сидел он неловко, металлическая застежка сумки давила в бок, но он не замечал неудобства, отдаваясь впервые испытанному сладостному чувству близости с любимой.
— Не надо, Марат, — слабо проговорила она и отстранилась. — Не надо. Муха-Цокотуха навсегда осталась в тенетах.
Как бы очнувшись, Марат сразу отдернул руки и распрямился, не смея уже смотреть на нее, чувствуя, как колотится в груди сердце. Незнакомое упрямство поднималось в нем.
— Нет, Наташа, — проговорил он, глядя на воду, которая едва колыхалась, почти не давая бликов, — комарик придет, он здесь, он всегда был, только не знал, что он комарик и что…
— Поздно, Марат. — Голос у Наташи окреп. Она уже и зеркальце достала, приводила себя в порядок. — Теперь уже ничего изменить нельзя. У меня же Севка растет. И я его очень люблю. Вот только на час оставила с Зинаидой Матвеевной, а уже соскучилась. Он такой забавный…
Наташа отдалялась, отдалялась от него, и Марат ничего уже не мог поделать. Он не понимал, о какой Зинаиде Матвеевне идет речь, да и не это занимало его. С отчаянием он спросил:
— Как же ты можешь жить с ним? Ты же не любишь его, я знаю. Ты со мной должна быть!
Однако короткая слабость ее уже прошла, Наташа обрела обычную свою уверенность и ответила мягко, даже с улыбкой:
— Ах, оставь, пожалуйста, что ты говоришь, Марат. Мы встретились и скоро опять расстанемся — Кирилла в Туркмению направляют. Собственно, он уже там, а скоро и мы Севочкой поедем. Будем на новом месте устраиваться. И не пытайся ломать то, что с таким трудом построено. Семья — это священно.
Ее рассудочность удивила и обидела Марата.
— Зачем же было строить ненужное? — спросил он с горечью. — Да ты не строила, а разрушала все это время. Я приехал, в университет поступил, а ты в медицинский перевелась. Зачем? Я же в нашей многотиражке работать стал, думал — нам на жизнь…
— Нам на жизнь, — невесело усмехнулась она. — А ведь я из-за тебя перевелась. Когда про твою болезнь узнала, решила: стану врачом, помогать тебе буду, лечить.
— Так почему же не сказала, не объяснила? — в отчаянии воскликнул Марат. — Если б я хоть намек от тебя получил, хоть надежду…
Она вздохнула:
— Чего теперь об этом… Мы оба понаделали глупостей.
— Я подумал, что ты стыдишься меня…
— Какой смысл теперь ворошить прошлое? — Она по-дружески улыбнулась ему и рукой отвела черные густые волосы у него со лба, вглядываясь в его лицо. — Тебе на пользу пошла эта поездка. Ты в Сибири был? Что делал? В газете?
