Франц Таурин - Каторжный завод

— Ну, которое из двух возьмем, дочка?

Загоревшийся Настёнкин взгляд перескакивал с одного ружья на другое.

— Вот это! — и показала на то, у которого ложа потемнее и курок с красивой насечкой.

— Сейчас проверим, верный твой глаз ай нет? — сказал Евстигней.

Взяв оба ружья — в правую руку облюбованное Настёнкой, в левую другое, — поставил их прикладами на пол и, накрыв ладонями концы стволов, с силою надавил. Потом показал Настёнке обе ладони. На правой кольцевой оттиск был четче и выпуклый кружок темнее.

— Выходит, глаз твой верный, — сказал дед Евстигней и подал Настёнке ружье с темной ложей и красивым курком.

…Так и стала Настя Скуратова охотницей.

Стрелять научилась она быстро. Глаз у нее был верный, а главное, молодой. Через короткое время Евстигней стал ходить с нею в лес только «для порядка». Настя скрадывала уток по озеркам, била тетеревов в перелесках, а Евстигней посиживал на полянке у костра либо подремывал на мягкой подстилке из пахучих пихтовых лап. На его долю оставалось отнесть добытую дичь на господскую кухню.

А со следующей осени Евстигней перестал и в лес ходить. Не успевал он за легкой на ногу Настей, а она сердилась: «Много ли так добудем, дедуня? Сидел бы уж дома!»

Глафира сперва корила Евстигнея, что отпускает Настёнку в лес одну, потом привыкла. Так же, как привыкла и к тому, что Настя всерьез и насовсем сменяла на ружье ухват и прялку. С той поры, как она пошла на охоту, жить стало сытнее. Настя была проворнее и удачливее старика.

Теперь и на господский двор относили куда больше дичи, и на свой чугунок оставалось: то утка, то тетерка, то заяц, а зимой, случалось, и косуля.

Дед Евстигней, став домоседом, быстро одряхлел и только в теплые летние дни спускался с печи на крылечко погреть на солнце старые кости. Так протянул он еще два года и отдал богу душу. Настя похоронила его рядом с могилами отца и матери и в шестнадцать лет стала хозяйкой в доме и кормилицей тетки Глафиры.

Охотничий промысел пошел ей в пользу. Здоровьем она с детских лет не была обижена, теперь же, исхаживая каждый день в лесу по десятку и более верст, летом — пешком, зимою — на лыжах, — и вовсе окрепла, выровнялась и налилась силой.

И собою стала очень хороша — румяная и круглолицая. Любуясь, как заплетает Настя густую длинную до колен косу, тетка Глафира потихоньку вздыхала, вспоминая свою безрадостную молодость.

Но красота Настина и стать не столько радовали Глафиру, сколько тревожили. Здесь в каторжной слободе и порядки каторжные. Да и то: баб и девок мало, а уж такие пригожие — и вовсе наперечет.

И Глафира то и дело поучала Настю:

— Ходи с оглядкой. С парнями дружбу не води. Начин сладок, а конец завсегда один. Пуще всего не верь мужикам, все они жеребячьей породы.

А соседская Варька — разбитная полногрудая деваха, года на два постарше Насти, — звала с собой: либо на посиделки, либо хороводы играть.

— Пойдем, Настюха! Не слушай ты ее, старую каргу. Была нужда красоту свою хоронить!

Пошла Настя с Варькой на берег пруда. Там, на широкой поляне, среди березнячка, заветное место хороводы водить.

Но недолго пробыла Настя в хороводе. И не только потому, что нахальны и прилипчивы были парни, особенно казаки из конвойной команды. Настя знала, что сможет за себя постоять. Не по сердцу пришлось ей, как вели себя сами девки.

Ущипнет девку парень — визгу на весь лес. А как сгребет в охапку и поволокет в березняк — глянь и замолчала. А уж из березняка идут — сама на нем виснет.

Как только начало смеркаться и стали разжигать па поляне костры, Настя убежала домой.

— Так а будешь одна за печкой сидеть? — насмешливо щуря круглые цыгановатые глаза, сказала ей на другой день Варька.

— Так и буду.

— Гляди. Просидишь время, йотом спохватишься. Перестарки‑то не больно кому нужны.

Тогда Настя отмахнулась от Барышных наставлений. А все же нет–нет да и приходили на память ее слова. И вызывали на раздумье.

Жизнь‑то впереди… Одной вековать ее — даже в мыслях не в радость… Живое сердце к живому и льнет… А где оно, живое‑то сердце, чтобы отозвалось?..

Заглянули было в душу ей синие глаза… Да ведь барские… подпоручиковы...

Глава третья

ТИТУЛЯРНЫЙ СОВЕТНИК ТИРСТ

После обильного обеда Иван Христнанович на английский манер потчевал гостя отличной мадерою. Гость — стряпчий Ярыгин, доверенное лпцо иркутского первой гильдии купца Лазебникова, — с превеликой охотою угостился отменным вином. Затем, когда с мадерою было покончено, хозяин пригласил гостя в свой домашний кабинет, настрого приказав, чтобы никто не мешал их разговору.

Ярыгин осторожно протиснулся в дверь (открыта была только одна ее створка: сухопарому хозяину д этого было за глаза) и, высмотрев в углу достаточно вместительное кресло, погрузился в него. На крупном мясистом, словно вспухшем, лице его утвердилось благодушное выражение послеобеденной сытой усталости.

Тирст, напротив, имел вид деловито сосредоточенный, и правый зрячий глаз его неотступно следил за каждым движением гостя.

— Я вас, любезнейший Ефим Лаврентьевич, ожидал, по письму вашему, не ранее начала августа, сказал Тирст, положив иа столик возле гостя коробку красного дерева с трубками и табаком и усаживаясь в кресло напротив. — Как вы писали, решение Сибирского Комитета о продаже завода следует ожидать в конце сего месяца.

— Буде оно состоится, — возразил гость.

Говорил он сиповатым басом, медленно, будто в натуре выжимал из себя каждое слово.

— Не уяснил себе суть замечания вашего, — сказал Тирст, пытаясь заглянуть в глаза собеседнику и вызывая его на дальнейшие пояснения.

Но тот, словно не расслышав Тирста, сосредоточенно посапывая, набивал трубку желтым волокнистым табаком.

— Я полагал, что мнение о преимуществах частного способа хозяйствования не вызывает сомнения ни в Иркутске, ни в Петербурге, — продолжал Тирст.

Гость, наконец, раскурил трубку и ответил;

— Его превосходительство главный горный ревизор препятствует. Есть слух, писал рапорт министру финансов.

Петр Антонович? — Тирст пошевелил сухими губами. — Сне понятно. Он строитель сего завода. И не только строитель. Ему поручено было в свое время обоснование дать целесообразности учреждения железоделательного завода в сих местах. Он предусматривал немалую выгоду казне от деятельности завода.

— А выгоды‑то нет! — с неожиданной живостью возразил Ярыгин. — Так, что ли, Иван Христианыч?

— Выгоды ожидаемой не удалось получить, — спокойно подтвердил Тирст, делая вид, что не заметил странною оживления гостя. — Напротив того, год минувший сведен был с убытком.

— По этой причине и послан сюда подпоручик Дубравки?

— Истинная цель приезда его для меня остается неизвестною, — осторожно возразил Тирст, — но полагаю, что и сия сторона деятельности завода не безразлична ему, как лицу ревизующему.

— Главная причина командирования подпоручика Дубравина, это… — Ярыгин оглянулся и понизил голос, — за стенами ушей нет?

Тирст жестом успокоил его.

…Главная причина — это письмо горного урядника Могутшша, о коем я сообщал вам, узнав от надежного человека в канцелярии генерал–губернатора. От него же узнал содержание письма. Для того и приехал, чтобы предварить вас.

Чуть заметная усмешка скользнула по губам Тирста. Он подошел к дубовому на точеных ножках письменному столу, на котором громоздились два литых бронзовых канделябра, изображавших один Диану, другой — Марса, и, отомкнув средний ящик стола, достал оттуда форматный лист бумаги.

— Вот копия письма Могуткпна, — сказал он, подавая бумагу непритворно удивленному стряпчему.

Ярыгин только крякнул, что, по–видимому, должно было означать: «Да! Тебе, брат, пальца в рот не клади!», и принялся, посапывая, вполголоса читать врученную ему бумагу, время от временп прерывая чтение то насмешливыми, то озабоченными восклицаниями:

— «Его Высокопревосходительству генерал–губернатору Восточной Сибири господину Корсакову…» Ишь ты!.. Все титулы помянул… не иначе, кто из ппсцов заводских руку приложил.

— Сам писал, — сказал Тирст. — Грамотей был и книжки читать охотник.

— «…господину Корсакову, в собственные руки… (гм!., в собственные руки). Надзирателя рудного двора Николаевского железоделательного завода, урядника первой статьи Якова Могуткипа секретное донесение… Совесть моя и забота о казенном достоянии побуждает меня писать Вам, Ваше Высокопревосходительство, минуя начальников своих… (ишь ты!.. Совесть… скажп на милость!). С того времени, как отбыл из завода управляющий оным капитан Трескин и начальствование перешло к помощнику его — титулярному советнику Тпрсту, работы как по железному производству и по плющильному, равно и по добыче руды и прочих припасов пришли в упадок. Железа кричного и полосового и листового, равно литейных изделий вполовину изготовлено против того, что делалось ранее…» Иван Христианович, письмо сие мимо бухгалтера не прошло!