Садег Хедаят - Слепая сова
Я только родился, когда мой дядя вернулся в Бенарес из путешествия. И так как его вкусы и привязанности совпадали с отцовскими, он безумно влюбился в мою мать. В конце концов он ее обманул: поскольку он был поразительно похож на отца, он с легкостью это осуществил. Когда обман раскрылся, моя мать заявила, что бросит их обоих. Однако она предложила провести испытание коброй: кто из них останется жить, сказала она, тому она и будет принадлежать.
Условие заключалось в том, что отец и дядя должны были остаться в темной, как колодец, комнате наедине с коброй. Когда змея укусит одного из них, он, естественно, закричит, и тогда заклинатель змей откроет дверь комнаты и спасет другого, и Бугам Даси будет принадлежать ему.
Прежде чем их поместили в темную комнату, отец попросил Бугам Даси станцевать для него священный танец. Она согласилась. Под звуки флейты заклинателя змей, при свете светильника она стала танцевать, ее скользящие движения были полны смысла. Она извивалась, как кобра. Затем отца и дядю заперли в комнате с коброй. Сразу же за воплем раздался стон и смех, заставивший содрогнуться слышавших его. Это был какой-то безумный крик. Когда открыли дверь, из комнаты вышел дядя, но он в миг постарел от ужаса перед коброй — от шороха ползущей кобры, ее жуткого свиста, сверкающих глаз, от вида ее ядовитых зубов, тела, длинной шеи, заканчивающейся чем-то напоминающим ложку, и маленькой головки. От всего пережитого дядя вышел из комнаты совсем седым. Согласно условию Бугам Даси досталась ему. Трагедия заключалась еще и в том, что нельзя было понять, кто же все-таки спасся: мой отец или дядя. А поскольку после этого испытания у дяди помутился разум, он совершенно забыл свою прежнюю жизнь и не узнавал меня; отсюда люди заключили, что это был не мой отец, а дядя.
Разве эта сказка не имеет отношения к моей жизни? Разве это испытание, этот жуткий, вызывающий содрогание смех не должны были произвести на меня неизгладимое впечатление?
С этих пор я был не больше чем лишним ртом, был чужим для всех. В конце концов мой дядя, или отец, возвращается по своим торговым делам обратно в Рей вместе с Бугам Даси и отдает меня своей сестре, то есть моей тетке по отцу.
Кормилица рассказывала, что, когда моя мать со мной прощалась, она оставила тетке для меня бутыль красного вина, в которое были положены ядовитые зубы кобры, индийской змеи. Да, такая, как Бугам Даси, — что другое могла она оставить своему сыну на память? Красное вино, эликсир смерти, который с легкостью дарует вечное забвение. Должно быть, она сама выжала свою жизнь, как виноградную кисть, и подарила мне ее сок — тот самый яд, который убил моего отца. Теперь я понял, какой она оставила мне драгоценный подарок.
Жива ли еще моя мать? Возможно, сейчас, когда я пишу эти строки, она, подобно змее, извивается перед светильником в каком-нибудь далеком индийском городке, танцует свой танец. Нагие любопытные женщины, дети, мужчины окружили ее. В это время мой отец, или дядя, седой, сгорбленный, сидит в стороне и вспоминает темную, как глубокий колодец, комнату, слышит свист змеи, вот она поднимает голову, глаза ее сверкают, шея надувается и обретает форму ковша, что-то на ее головке напоминает очки, спина — темно-серая.
Во всяком случае, я был младенцем, когда меня поручили моей дорогой кормилице, и она также кормила и мою нынешнюю жену, ту потаскуху, и я вырос у своей тетки, той высокой женщины, у которой пепельные волосы падали на лоб, в этом доме вместе с ее дочерью, той потаскухой.
С тех пор как я себя помню, я считал свою тетку матерью и любил ее. Я настолько любил ее, что взял в жены ее дочь, мою молочную сестру, потому что она была похожа на свою мать. Скорее, я был вынужден на ней жениться. Только раз она отдалась мне, и я этого никогда не забуду. Это случилось у изголовья смертного одра ее матери. Прошла большая часть ночи, все в доме давно спали, а я поднялся и в одной нижней рубахе и штанах побрел в комнату умершей — последний раз попрощаться с ней. У изголовья покойницы горели камфарные свечи, на живот ей положили Коран, чтобы шайтан не вселился в мертвое тело. Я откинул холст и увидел как всегда серьезное и привлекательное лицо моей тетушки. Все земные привязанности теперь покинули ее. Я невольно низко поклонился. В этот миг смерть казалась мне обычным и естественным делом… Вдруг я заметил легкую насмешливую улыбку, застывшую в уголке ее рта. Я хотел поцеловать ее руку и выйти из комнаты, но, обернувшись, увидел с удивлением ту потаскуху, которая стала потом моей женой. В присутствии мертвой матери, ее матери, она похотливо прижалась ко мне, потянула меня к себе, стала дарить мне горячие поцелуи! От тяжкого стыда я готов был провалиться сквозь землю. Я не знал, что мне делать. Покойница точно насмехалась над нами — мне казалось, что ее спокойная мертвая улыбка меняется. Против своей воли я обнимал и целовал девушку… Внезапно занавеска откинулась и из соседней комнаты вышел муж моей тетушки, отец той потаскухи, сгорбленный, с шарфом на шее. Он сухо, резко, омерзительно рассмеялся, рассмеялся так, что у меня мурашки побежали по телу. Плечи его тряслись от смеха, но он не смотрел в пашу сторону. От тяжкого стыда я готов был провалиться сквозь землю. Если бы я мог, я влепил бы пощечину покойнице, которая насмехалась над нами. Какой позор! Я в страхе выбежал из комнаты. И все это случилось из-за той потаскухи! Возможно, все это было подстроено, чтобы заставить меня взять ее в жены.
Несмотря на то что мы были молочные брат и сестра, я был вынужден взять ее в жены, чтобы не пострадала их семейная честь.
Она не была девушкой, я этого не знал заранее, да и никогда этого достоверно не узнаю, но так мне говорили. В первую брачную ночь, когда мы остались одни, сколько я ни умолял ее, она не слушала меня, не раздевалась, шепотом твердила: «Я не могу, я нечистая», не подпускала меня к себе. Потом погасила лампу и ушла, легла в противоположном углу комнаты. Она дрожала, как ивовый лист, точно ее бросили в подземелье к дракону. Никто бы не поверил, да и поверить нельзя, она не позволила мне даже поцеловать ее в губы. На вторую ночь я пошел в тот же угол, где спал в первую, и лег на полу. В следующие ночи было то же — я не смел иначе. Прошло много времени, а я все спал в том же углу комнаты, на полу, кто бы поверил? Два месяца, нет, два месяца и четыре дня я спал далеко от нее на полу и не решался приблизиться к ней.
Она заранее приготовила этот столь важный платок, может быть, голубиной кровью его выпачкала, не знаю. А может быть, это был тот платок, который она сохранила от своей первой ночи любви, чтобы еще больше надо мной поиздеваться — тогда ведь все меня поздравляли, все подмигивали и, наверное, про себя думали: «Парень прошлой ночью одержал славную победу!». А я и виду не подавал — и надо мной смеялись, над моей глупостью смеялись. Я тогда про себя решил, что со временем про все это напишу.
Потом я узнал, что у нее много любовников, и, возможно, оттого, что мулла прочитал несколько слов по-арабски и предоставил ее в мое распоряжение, я ей противен и она хочет от меня освободиться. В конце концов как-то ночью я решил прийти к ней и взять ее силой — и почти осуществил свое намерение. Однако после тяжкой возни она встала и ушла, и я в ту ночь удовлетворился только тем, что спал в ее постели, прогретой теплом ее тела, напитанной ее запахом, спал в ней, валялся в ней. Только в ту ночь я и спал спокойно: со следующей ночи она перешла спать в другую комнату.
Вечерами, когда я приходил домой, она еще не возвращалась, и я даже не знал, пришла она или нет; совсем и не хотел знать — ведь я был приговорен к одиночеству, приговорен к смерти. Я хотел любыми способами познакомиться с ее любовниками, каждого — в это никто не поверит, — о ком я слышал, что он ей нравится, я подкарауливал, шел к нему, тысячу раз перед ним унижался, знакомился с ним, льстил ему, сводил его с ней. И что это были за любовники: торговец требухой, факих, продавец ливера, ночной стражник, муфти, купец, философ — все они были на одно лицо и отличались лишь прозваниями и занятиями, все они были по сути одним миром мазаны. И всех их она предпочитала мне; как я унижался, как я принижал себя — никто не поверит! Ведь я боялся, что жена от меня уйдет. Я пытался научиться поведению, нраву, привлекательности у любовников моей жены. Но я оставался несчастным сводником, любой дурак смеялся мне в лицо — да и как я вообще мог выучиться поведению и праву этой черни? Теперь я знаю, она любила их потому, что они были бесстыдны, глупы, от них воняло. Ее любовь вообще была соединена с грязью и смертью — разве я на самом деле хотел спать с ней? Что меня так влекло к ней: ее внешний облик, или ее отвращение ко мне, или же ее поступки, или же моя привязанность, моя, с детства, любовь к ее матери, или же все это вместе? Нет, не знаю. Я знаю только одно: эта женщина, эта потаскуха, эта колдунья влила мне в душу, во все мое существо какой-то яд, и не только я хотел ее, но для всех атомов моего тела были необходимы все атомы ее тела, и все атомы моего тела вопили об этом. Я очень хотел оказаться с ней вдвоем на необитаемом острове, где не было бы ни одного человека, хотел, чтобы землетрясение, или потоп, или молния небесная изничтожили всю эту чернь, которая дышала за стеной моей комнаты, суетилась, наслаждалась там, и остались бы на земле только мы с ней вдвоем.
