Хидыр Дерьяев - Судьба (книга первая)
— Что же ты, йигит, задержался? Мы тут тревожимся, а ты и не спешишь? Надо вовремя приходить…
— Не сердитесь, Мурад-ага, — Берды повёл плечом, снимая котомку. — Хозяин куда-то уехал, ждать долго пришлось. Приехал сердитый, хмурый, как бык, что с базара привели…
— А зачем тебе понадобилось к нему идти?
— Передали, что велел его обождать… Вас требует к себе, Мурад-ага. «Как доберёшься до места, передай Мураду, чтобы немедленно в аул ехал», — вот так он мне сказал. И чтобы до базара вы успели.
— А зачем я ему?
— Не знаю, Мурад-ага. Разве с Суханом Скупым можно по-человечески разговаривать? «Пусть Мурад поторапливается!» — Вот и всё. Ну, я — бегом сюда.
— Постой, йигит! Если до базара, это прямо сейчас надо ехать?
— Наверно, так… Вот перекусите, я принёс кое-что… А Эсен где?
— Овцы одной не досчитались, Эсен искать пошёл… Да-а, надо ехать… А вы тут смотрите, чтобы волки или шакалы не напакостили. Случись что — не оправдаешься перед этой грязной свиньёй, перед хозяином. За паршивую овцу два года корить будет.
Наскоро заморив червячка, Мурад-ага взгромоздился на ишака и, ещё раз наказав Берды смотреть в оба, тронулся в путь. Вскоре после его отъезда пришёл Эсен, ведя за собой па опояске понурую овцу.
Парни поздоровались. Подсев к костру, Эсен пошутил:.
— Ну и напугал ты нас, Берды. Я уже подумал: его, наверно, зем-зем проглотил… Как там твоя Узук-джан поживает? Досыта нагляделся на нёс? Я, понимаешь, сам было собрался в аул, да подумал: пусть лучше Берды сходит, а то ещё замахнет без своей ненаглядной, как саженец без полива. Как я один с отарой управляться стану?
Говоря, Эсен опасливо косился на Берды, готовый в любую секунду к защите. Они были друзьями, но даже другу не спускал Берды шуток, особенно если они касались Узук.
На этот раз слова Эсена его совсем не задели. Он пошевелил палкой угли костра, негромко сказал:
— Что-то смутно у меня на душе, дорогой Эсен. Сухан Скупой Мурада-ага вызвал в село. Зачем вызвал? В ауле слухи какие-то ходят. Никто ничего толком не знает, а чувствую, что неладное готовится… Узук один раз всего видел издали. Печальная такая, идёт — в землю смотрит. У меня сердце кровью облилось. Хотелось поговорить с ней, да случая удобного не сумел найти… Почему она печальная?
…По глухой пустыне едет на своём ишачке Мурад-ага. Тьма и тишина обложили всю землю, и бесприютно, зябко на ней маленькому одинокому человеку. Он да мысли его — больше никого во всей подлунной…
А какие только мысли не приходили в голову Мурада-ага! Какие только догадки не строил он! Может, несчастье какое случилось дома? Но тогда Берды знал бы хоть приблизительно. Может, оговорили его перед баем? А что могли сказать, если он двадцать лет безупречно и безропотно служит Сухану Скупому? Его стараниями тучнела и умножалась хозяйская отара, он берёг и выхаживал самых слабых ягнят и никогда не просил лишнего, довольствуясь тем, что давал сам хозяин. Зачем же он так срочно понадобился баю?
«Дай бог, чтобы всё хорошо было», — думает Мурад-ага и подгоняет ишака. Но тот не торопится, равномерно перебирая ногами вязкий песок, и звук его шагов похож на звук, который издаёт тесто, когда его месят женщины. Лишь иногда, выбираясь на твёрдую пролысинку такыра, ишачок трусит быстрее, чётко цокая копытцами по закаменевшему лёссу. Но кончается такыр — снова ночь огромной чёрной пастью глотает звуки, как кобра полевую мышь.
Долог путь, вымощенный тревогой. Мимо высоких барханов, сквозь неприветливые заросли саксаула, мимо зверино затаившихся кустов черкеза и селина, понуро, как пленник, едет Мурад-ага — пленник дум и ожиданья. Вверху бредёт па запад звёздное овечье стадо, бредёт за горизонт, в свой небесный загон. А на востоке возникают всё новые и новые точки, и кажется — нет им числа и предела. Но — это только кажется. Беспредельны лишь человеческие невзгоды. Вот загорелась над горизонтом Зохре, предвестница утра, — и за нею уже нет звёзд; как строгий чабан, она подгоняет отставших, торопит их на покой. Юркой ящерицей зашуршал в кустах свежий предутренний ветерок, небо зарозовело.
Целый день, почти не отдыхая, ехал Мурад-ага. И только к вечеру зачернели на закатном горизонте кибитки аула. Путь подходил к концу, а сумятица в душе Мурада-ага всё усиливалась. Он напрягал слух, но не мог уловить звонкие удары ткацкого гребня Узук — а они слышны издалека. Что же случилось? Почему дочь не работает? Нет, постой, гребень стучит, но стучит редко, вяло, бессильно. Мураду-ага стало совсем не по себе.
Узук первая заметила отца. Она выбежала из своей мазанки ему навстречу, почтительно поздоровалась:
— Благополучно ли доехал, папа?
Мурад-ага бросил на неё пытливый взгляд — ох, красавицей выросла дочка, храни её аллах! — опёрся обеими руками на перекинутую поперёк седла палку и слез с ишака, покачнувшись на онемевших от долгой езды ногах.
— Приехал вот, доченька, слава богу.
Откуда-то из-за кибитки выскочил Дурды.
— Отец приехал!.. Здравствуй, папа!.. — и ткнулся с разбега в грудь отца.
Мурад-ага обнял сына, похлопал его по плечам, погладил по голове. Да, и сын тоже вырос, скоро с отцом в росте сравняется. Ходишь вот по пескам за байскими овцами, а дети растут, не замечаешь, как растут. Идёт время неторопко, а глядь — и ускакала жизнь в степь, словно тушканчик от шакала спряталась…
Предоставленный самому себе ишак пошевелил ушами, воровато повёл умным глазом и направился к заманчиво пахнущим стожкам. Узук попыталась поймать его, но ишак взбрыкнул, задрал хвост и пустился галопом.
— Беги за ним, Дурды! — крикнула девушка, направляясь в свою мазанку. — Беги скорее, ом к хозяйскому сену подбирается, опять ругаться будут.
Дурды бросился ловить хитрого ишака, а Мурад-ага пошёл в кибитку. Поставив палку к стене и сбросив бурку, он сел у оджака. Вошла с водой Оразсолтан-эдже.
— Приехал? — коротко спросила она и принялась выливать воду в тунче.
Зажав в кулаке бородку, Мурад-ага хмуро буркнул:
— Приехал… Как тут, в селе? Все живы-здоровы?
— Слава богу, живы. Что кому поделается?
— Ну, и хорошо… А я что-то устал сегодня. Прилечь, что ли?
— Приляг пока, приляг! — заторопилась Оразсолтан-эдже. Сейчас чаю вскипячу, попьёшь с дороги… Наверно, всю ночь с седла не слезал?
— И ночь, и день, — Мурад-ага заворочался, поправляя под локтем подушку. — Спешил, как на похороны.
— Тьфу… тьфу… тьфу!.. — Оразсолтан-эдже испуганно схватилась за ворот. — Ты чего, старый, беду накликаешь!
— Эх, мать Дурды, беда — не шмель, а слова — не мёд… Зачем бай меня вызвал? Я уже чего только не передумал. У Берды спрашиваю, как, мол, па селе, не случилось ли чего, — говорит, всё благополучно. А спешка — это по какой причине? Чего хозяин хочет?
— Он хозяин, — вздохнула Оразсолтан-эдже, — кто знает, что ему в голову взбредёт. Да ты сам его не знаешь, что ли, пузана вредного? Ему кусок в горло не полезет, если он чего-нибудь не вынюхает или не напакостит кому-нибудь.
— Что верно, то верно, — согласился Мурад-ага, — нехороший человек Сухан Скупой, сердце у него — как солонец бесплодный.
— Ладно ещё, хоть такое есть…
Старики говорили громко, сквозь открытую дверь кибитки до Узук долетали обрывки фраз. В углах мазанки уже расселись ночные тени, и девушка вязала узелки почти на ощупь, часто ошибаясь и перевязывая заново. Вот будет закопчён копёр, украсит он чью-то кибитку. Подойдёт мудрый человек порадоваться на мастерство безвестной ковровщицы, увидит дрожь и прерывистость в чётких линиях узора и скажет: «Волновалась мастерица, смутно было у неё на сердце, боялась она чего-то и ожидала недоброго». Именно так и скажет, потому что для мудрого ковёр — раскрытая книга жизни. Недаром ведь говорит туркменская поговорка: «Расстели свой ковёр — и я прочту твоё сердце».
Узук соскучилась по отцу и с радостью посидела бы с ним рядом, как всегда, когда он ненадолго приходит из песков. Но сегодня что-то мешает ей поступить так, что-то гнетёт её. Зачем он приехал? Чего хочет от него Сухан Скупой? Почему бай и чужой человек, так пристально глядевший в её сторону, долго разговаривали в их кибитке? Невидимый странный паук плёл вокруг девушки свою сеть, и Узук вздрагивала порой, словно в самом деле прикоснулась к липкой тягучей паутине.
— Я знаю, что от тебя нужно Сухану Скупому, — говорила мать. — Он хочет просватать нашу дочь, за одного своего приятеля. Ему твоё согласие требуется. Вот и всё.
Узук уронила гребень, ей показалось, что у неё из под ног уходит земля, и дальнейший разговор она слушала в каком-то оцепенении, как сквозь ватное одеяло.
— Что за приятель такой? спросил Мурад-ага. — Откуда он? Здешний?
— Пока и сама не знаю. Говорят, из большой и богатой семьи. С городом связаны, торгуют хлопком. Это я из их разговора поняла. А потом мне ещё Огульнияз рассказывала. Она видела Огульджерем, жену Оразмухаммеда, — знаешь? — и та всё объяснила. Она родом из того аула, откуда человек приезжал, знает всю их семью. Был здесь старший брат, а жениться хочет другой. Всего их то ли четверо, то ли пятеро. У этого, второго, уже есть жена, по вроде, детей нет. А может и есть дети, кто их знает.
