Анатолий Афанасьев - Последний воин. Книга надежды

Улен переливчато свистнул. Его конь за скалой отозвался и натянул верёвку, перехваченную у него вокруг туловища, почуя неимоверную тяжесть. Верёвка, пропущенная по скале меж кустов, была привязана к сухому, подрубленному у комля деревцу, которое в свою очередь еле удерживало нависшую над тропой каменную глыбу. На это устройство Улен потратил ночь, и чтобы оно точно сработало, требовалось множество совпадений. Пока Улен отвлекал внимание хана беседой, он измаялся ожиданием, но как жарко, победно забилось сердце, когда увидел: глыба сдвинулась, осела, деревце хрустнуло, подломилось — и хлынул каменный ком по роковому пути, влача за собой тучу мусора и грома. В спокойном дне открылась чёрная дыра. Задребезжали горы, и в небо взметнулся трескучий дым. С криками ужаса отпрянули всадники, а некоторых успела погладить мглистая, каменная рука.

Ханский конь диким скачком ринулся вперёд, сбросив наземь опытного, но не ждущего беды наездника, грянул миг удачи — лови его, Улен! Вверх по скале переместился россич, оттолкнулся от выступа железной пяткой. Ещё силы небесные не успели утихнуть, пыль туманом покрывала тропу, и весёлые камушки, точно кузнечики, ещё играли в догонялки, а уж над ханской глоткой, перехваченной судорогой жути, навис короткий нож Улена. И так удачно он разместился, укрывшись за ханским телом, что если бы высунулся из-за завала лучник, то не смог бы он поразить цель.

— Видишь как, — засмеялся Улен. — А говоришь, из вонючих болот. Теперь поторгуемся, верно, хан?

Амин не понял его, в безумии схватки Улен перешёл на родной язык. Хан ворохнулся неосторожно, и тут же железное жало распороло сморщенную плоть под кадыком. Так близко никогда не лежал он рядом со смертью. «Убьёшь?» — спросил выпученным, остолбенелым взглядом.

— Какая мне корысть, — вновь по-росски молвил Улен. — Честно обменяемся. Ты мне — Млаву, я тебе — поганую твою жизнь.

Спохватился, заговорил по-хазарски:

— Видишь, не обманул тебя, удача всегда со мной. Как дальше порешим, владыка?

Хан очухался, с обидой оглядел небо и скалы.

— Дай подумать, россич.

— Как твои псы через завал полезут, тут тебе и гибель…

Но не смерти страшился Амин, и не позора. И злобы привычной в себе не нашёл. Мутную пелену никак не мог разорвать, которая обуяла глаза, точно мелкая сеть. Сквозь неё померещилось хану, что давно отжил он свой век, и не рука презренного россича давит его к земле, грозит расправой, а что-то такое, чему и имени нет. Его тучное тело окостенело, не желало распрямляться. Даже если сгинет россич во мраке, он и тогда не сумеет встать. Это годы скакнули нещадно по его бокам, затопили немощью плоть, а их стыдиться нечего.

Но удивление было всё же сильнее тоски. Ведь предупреждал об опасности Хамид, а он ему не поверил. Плёл ядовитую интригу тупоголовый Урда, а он не насторожился. Знать, грянул знак свыше, и скоро ему собираться в тот путь, откуда нет возврата. Не так мнил он себе уход, не чаял пасть поверженным от руки раба. О, как удушлива для благородных ноздрей гарь поражения. Подумал хан: а может, уже не стоит сопротивляться, пусть червяк торжествует недолгую победу, пусть вонзит, несмышлёныш, железный клык в трепетное горло — зачем дальше жить?

Улен следил за мерцающим, воспалённым блеском жёлтых глаз, на лету перехватил его мысль:

— Это легче всего, хан, — сказал с укором. — Но и оттуда тяжко тебе будет видеть праздник недругов твоих.

— Чего ты хочешь?

— Верни мне Млаву.

— А если обману? Ты умён и понимаешь, слово хана крепко для равных, да и то не всегда.

— Я поверю тебе.

— И это всё из-за женщины? — Амин вперил два жёлтых луча прямо в душу Улена. — Лучше бы ты убил меня, россич. Тогда и сам умрёшь со славой, которая облетит подлунный мир.

— У тебя осталось несколько мгновений жизни, хан.

Из-под шапки льняных волос на Амина обрушился голубой морок, он с трудом отвёл глаза.

— Я устал. Я согласен.

Через камни уже перевалились островерхие шапки.

— Вели позвать Урду. Ему отдашь приказ.

Хан, не остерегаясь, отмахнул его руку с ножом, пыхтя, поднялся. Улен поддерживал его, как близкого, уставшего друга. Амин гортанно выкрикнул повеление. Через короткий срок, будто прятался неподалёку, появился Урда. Прежде чем заговорить, Амин долго разглядывал его.

— Слушай, Урда! Слушайте все! Я, хан Амин, возвращаю россичу женщину и разрешаю безобидно покинуть степь. Он заслужил это.

Амин оказал ему великую милость, разрешив сопровождать себя. Путь к становищу был не длинен и не короток. Время от времени вперёд уносились гонцы, несущие весть о приближении хана. Амин был рассеян, но любезен. На вопросы Улен отвечал подробно, угождая владыке. На душе у него было сиротливо.

Улен не удивился, когда навстречу им выкатилась повозка, запряжённая худой клячей. С двух сторон клячу бодрили плётками всадники.

На повозке, на ворохе соломы, лежала мёртвая Млава. Она была закутана в дерюгу, глаза открыты, хотя и не видели Улена. Белую шею пересекала багровая полоска, свежий след удавки.

— Я сдержал слово, — заметил Амин. — Получи женщину, к которой ты так стремился.

Улен принял клячу под уздцы, повёл за собой. Он не оглядывался, но долго слышал за спиной торжествующий гогот, улюлюканье и свист.

На второй день Улен схоронил Млаву, вечную жену свою. Выбрал удобное место в ореховой рощице близ ручья. И на чужой стороне не всё равно, где тлеть. Ножом и руками выкопал глубокую яму в податливой, жирной земле, уложил в неё подругу. На мёртвые очи опустил гладкие камушки, тело туго запеленал в холстину, отворачивая ноздри от дурного запаха. На долгую дорогу дал Млаве кусок вяленой рыбы и воды в берестяном туеске. Что он ещё мог?

Сидя над земляным бугорком, как бы и не чувствовал, что расстались навеки. Ни обиды не было, ни слёз.

— Мы с тобой прожили, как во сне, — говорил он с её тенью, что витала над рощицей, неподвластная страданию, юная, нежная, хлопотливая, доверчивая, отчаянная, какой при жизни была Млава. — Не дался нам срок, какой другим людям отпускается на бытование, но это ничего. Я тебя всегда помнил, а ты это знала. Вот пришлось тебя в землю зарыть, а всё же мы неразлучны. Ты прости, что с тобой не ушёл. Вернуться хочу на родное пепелище. Там сынок наш Прон… Городище заново отстроим, обиходим землицу, из болот людишек выманим — много работы предстоит. Как управлюсь, догоню тебя. Спи спокойно и ни о чём не печалуйся.

Листочек узорный с куста отлетел ему на грудь, примостился к косточке надвздошной. Улен осторожно примял листочек, гадая: привет ли то остатний от Млавы или случайный знак. Понимал ныне, что и на чужбине далёкой томилось сердце по малому, схоронному, что не сбудется никогда. Каждая жилочка в нём никак не находила уютного местечка, и ныла, и плакала. Не с Млавой, с младой душой своей прощался Улен у рыжего бугорка, и всеохватная его печаль от сердца к сердцу, от ростка к ростку докатится чёрной каплей до наших дней.

Роды у Катерины Демидовны прошли тяжело, ей сделали кесарево сечение. Она боялась, что Пашута её за это отругает, но он прислал благосклонную записку, в которой уведомил, что знаменитая актриса Элизабет Тейлор всех своих детей вывела на свет именно таким способом. Мальчика нарекли Ванечкой, хотя Катерина Демидовна поначалу настаивала на имени Виталий, которое казалось ей благозвучнее. «Нечего мудрить, — рассудил Пашута. — Пусть будет Иваном. Имя хорошее. А откуда я знаю, кто такой Виталий? Может, это твой любовник».

Как только младенец водворился в Пашутиной квартире, понадобилось куда-то пристраивать кота Пишку. Катерина Демидовна заявила с необычной категоричностью, что не сможет ни минуты быть спокойной за ребёнка, пока в доме дикое животное. Пашута попробовал защищать дружка:

— Ну что он ему сделает, Кать? Лежит себе и мурлычет вон на шкафу.

— Паш, я ведь тебя никогда ни о чём не просила, верно? Уступи один раз. Умоляю! А вдруг он ему глаза выцарапает?!

Пашута понял, дальше спорить бессмысленно. Он поселил Пишку на временное жительство к Степану Степановичу. Тот охотно оказал ему эту услугу. Но на новом месте Пишка не прижился. Видимо, в отместку за насильственное выдворение из дома гадил в квартире, по ночам выл и никому не давал спать. Степан Степанович, хотя и любил животных, терпел Пишкины выходки всего три дня. Потом принёс его обратно.

— Прости, друг, рад бы помочь, но у меня, сам знаешь, две дочери.

Пашута удивился:

— Дочерям-то твоим он чем навредил?

— Пока ничем. Но это же, Паша, жизнь, как на вулкане. У твоего кота совести нету. Он сегодня прямо в кресло навалил. Это тебе как понравится?

Степан Степанович откланялся, а Пишка прыгнул Пашуте на грудь и размурлыкался от счастья так громко, как средней мощности трансформаторная подстанция. Пашута гладил его, безалаберного, но избегал встречаться взглядом. В один из выходных он отвёз кота Катиной матери, которая жила на станции Удельная. Всю обратную дорогу так скверно, подло себя чувствовал, точно сердце надорвал. Мысли лезли в голову дурные, из тех, какие лучше не ворошить без нужды. Почему же так получается, думал он, сколько человек живёт, столько и предаёт всех, кто ему доверился. То так, то эдак, но обязательно предаст. А те, кого предают, потом куда-то исчезают. Будто их и не было.